Русская апатия. Имеет ли Россия будущее

Надо сказать сразу, что идеологи русской партии были антикоммунистами только в одном смысле: в отрицании марксистского интернационализма, в их противостоянии марксистскому учению об отрицании наций и национального сознания. Кстати, идеологов «русской партии», как я помню, очень раздражало высказывание Юрия Андропова о советском народе как новой исторической общности людей. Надо еще осознавать, что в шестидесятые-семидесятые сама постановка вопроса о русских святынях, об особенностях русской души, особенностях русского национального сознания была вызовом официальной идеологии. Газета «Правда» в то время таких понятий не знала.

И первые, и вторые, правда, по-своему, противостояли сложившейся политической системе и господствующей марксистской идеологии, и в этом смысле были двумя частями легальной оппозиции. И те, кто в своем сознании консервировал нэпманскую, досталинскую Россию, и те, кто консервировал в своем сознании начатую Сталиным реабилитацию героики русской истории, были антикоммунистами в том смысле, что противостояли идеологии «реального социализма». Первые противостояли ленинско-сталинской, как они считали, «догматической» трактовке марксизма, вторые, то есть идеологи «русской партии», боролись с интернационалистской трактовкой учения о коммунизме.

Никто из идеологов «русской партии», как я точно знаю, не был всерьез знаком с историей русской общественной мысли, с дореволюционной русской философией. Но все они рано или поздно выходили на идеи Николая Данилевского, на его учение о моральных преимуществах особой русской цивилизации перед Западом. Конечно, идейная борьба между партией «Молодой гвардии» и партией «Нового мира» была борьбой между славянофилами и западниками советского розлива. Надо учитывать, что консерватизм как идеология, как система ценностей, всегда вторичен. Консерватизм Ж. де Местра был реакцией на разрушение французской революции. Консерватизм Николая Бердяева, консерватизм «веховцев» был сначала реакцией на революцию 1905–1907 годов, а потом реакцией на катастрофу 1917 года. Охранительский консерватизм Георгия Победоносцева и Константина Леонтьева, само стремление «заморозить» Россию, был вызван опять-таки стремлением противостоять грядущей социалистической революции.

В том-то и дело, что русский консерватизм моего поколения, поколения тех, кто родился в конце тридцатых – начале сороковых, если и возникал в сознании, то обязательно как антикоммунизм, и прежде всего как разочарование в советской экономической системе. К началу перестройки я не встречал среди интеллигенции ни одного человека, который бы верил в преимущества советской экономики над капиталистической. Конечно, этот стихийный процесс приобщения к ценностям консерватизма, и прежде всего к ценностям религии, православия, внутренний протест против государственного атеизма, рост понимания того, что без частной собственности нельзя создать эффективную экономику, чаще всего не носил концептуального характера. Понятие «консерватизм» не использовал даже Александр Солженицын в своих трех антикоммунистических статьях, вошедших в сборник «Из-под глыб».

Этот наш стихийный консерватизм как антикоммунизм нес в себе, во-первых, протест против государственного атеизма, политики разрушения церквей, во-вторых, протест против ленинского «нравственно все, что служит победе коммунизма», то есть нес в себе стихийное оправдание того, что Горбачев называл «общечеловеческой моралью». В-третьих, наш стихийный консерватизм нес в себе утрату веры в преимущества социалистической организации труда над частнокапиталистической, утрату веры в возможность построения коммунизма. В-четвертых, он нес в себе негативное отношение к пролетарскому интернационализму, к идее отмирания наций и национального сознания. Но, сколько я помню, к началу перестройки уже было мало тех, кто верил в историческую неизбежность социалистической революции в России. Кстати, я пришел на философский факультет МГУ, чтобы доказать самому себе, что Октябрь все-таки был случайностью в русской истории, что Россия могла развиваться по-другому, по тому пути, по которому она развивалась до 1917 года. И на первом, и на втором курсе я писал курсовые на кафедре диамата по теме «Необходимость и случайность в историческом развитии» и в то время «откопал» и у Энгельса, и у Плеханова много идей, которые работали на мои убеждения. Хотя, наверное, мой антикоммунизм разделяли в то время не более 10–15 студентов философского факультета МГУ. Кстати, все они, антикоммунисты и антимарксисты, за исключением меня, уходили на кафедру логики, чтобы не связывать свою жизнь с преподаванием официальной идеологии в вузах.