Русская апатия. Имеет ли Россия будущее

Проблема сегодня состоит не в том, существуют или не существуют остатки этого туранского рабского наследства в нашей национальной психологии, всего того, что мешает нам создать гражданское общество, а в том, как мы к этому туранскому наследству относимся, хотим ли мы европеизировать, гуманизировать наши отношения или нет. Ведь сущность европейскости не в однополых браках, как пытается доказать наша пропаганда, а в признании самоценности каждой человеческой жизни, каждой личности.

Совсем недавно, в конце восьмидесятых – начале девяностых годов ХХ века, мы к этому туранскому наследству, по примеру Н. Бердяева, относились негативно и ставили задачу европеизации нашего русского, советского сознания. Примером тому активная десталинизация, за которой стояло осознание самоценности человеческой жизни, реабилитация европейского гуманизма и гуманистических ценностей. Тогда, кстати, никому в голову не приходила инициатива разоблачать русофобию западных политиков и мыслителей. Тогда, в начале девяностых, по крайней мере в идеологии, «оздоровление России», как и предлагал Н. Бердяев в одноименной статье, шло вслед за реабилитацией Запада и западной культуры, которая, по его словам, подготовила «народы Запада для исторической жизни, выработала задел характера, необходимый для созидания»[249].

Тогда мы говорили о реабилитации личности, которая у нас «расплывалась и тонула в природном коллективизме», тогда мы говорили о том, что наша русская беда состоит в том, что русский человек не прошел «школы личной дисциплины и личной ответственности», ибо для оздоровления России нам надо воспитать уважение к праву[250]. Тогда мы все были уверены вслед за Бердяевым, что оздоровление России связано с западными ценностями, и прежде всего с ценностями гуманизма, свободы, что оно, оздоровление, должно идти «от идеи личности, сознавшей себя свободной, ответственной и творческой силой»[251].

Между тем сегодня у нас формируется не просто негативное отношение ко всем основным ценностям западной цивилизации, а предпринимается попытка доказать, что наше преимущество перед Западом как раз и состоит в нашем непреодоленном туранстве, в том, что разоблачали в русском человеке господа «русофобы». Достаточно сопоставить процитированные отрывки из книги А. Мартена «Россия и Европа», все эти рассуждения о неразвитости в русском крестьянине индивидуальности, чувства личности с текстами идеологов модного ныне в России евразийства, чтобы понять идеологическую особенность нынешней России. Мы отказались преодолевать в себе то, что было нашими недостатками, по мнению этих «русофобов», и, напротив, видим свое преимущество в том, что мы так и не стали западниками. Кстати, составители сборника не учли то обстоятельство, что идеологи евразийства, тот же Н. Трубецкой, целиком принимали их сторону в оценке «уродств» русской жизни, говорили, что беда всех этих путешественников в том, что они не в состоянии оценить системообразующий характер того, что они критиковали, и, в частности, русское раболепие перед властью.

В превращении нашей, с европейской точки зрения, цивилизационной недоразвитости в наше цивилизационное преимущество действительно играют до сих пор большую роль тексты евразийцев. К примеру, Н. Трубецкой в своей классической работе «О туранском элементе в русской культуре» к психологическим особенностям московита относит все то, что обнаруживает в нем «русофоб» А. Мартен. Да, говорит Н. Трубецкой, «беспрекословное подчинение власти» было и есть основа «туранской государственности» и при потомках Чингисхана, и при московских царях. То, что «поверхностные иностранные наблюдатели», пишет Н. Трубецкой, называли «раболепием народа перед агентами власти, а этих последних – перед царем», на самом деле было фундаментальной основой сохранения и выживания государства российского[252]. Да, продолжает он, у русских, как и у туранцев, монголов, татар, не развита саморефлексия, способность к сомнению, присутствует «некоторая пониженная психическая апатичность», которая в некоторых случаях «может привести к полной неподвижности, к косности», но зато подобная пониженная психическая активность, когда «нет разлада между мыслью и внешней действительностью», порождала устойчивость, «стабильность допетровской Руси»[253].