Русская Армия в изгнании. Том 13

Первым делом снялись мы всей группой на фоне пирамид, избрав ближайшей декорацией безносого сфинкса. Все вышли прекрасно: и мы, и разбитый нос сфинкса, и пирамиды, и верблюды, и ослики, и поводыри. Еще не так давно никому из нас и присниться бы не могло запечатлеть себя на фоне истории и востока. Что значит пение! Долго бродили мы вокруг пирамид. Я даже пытался подсчитать количество огромных кубов гранита, правильной формы и одинакового размера, употребленных на постройку такого массива. Однако без бумаги и карандаша ничего не вышло, да вряд ли и имело смысл, а кроме того, какое-то количество этих гранитных кубов было скрыто в песке. По соседству находилась и еще одна небольшая пирамида, уже разрушенная временем. Большие пирамиды были зацементированы: все уступы их были замазаны, так что вся поверхность представлялась совершенно гладкой. Время разрушило цемент, и на одной из пирамид он осыпался уже больше чем на половину, но гранит не тронули ни ветры, ни ливни, ни солнце. Сунули мы что-то своим непрошеным гидам и двинулись караваном к трамваю. Вдали навстречу нам показались две фигуры на осликах: наш регент и бас – санитар Левушка. Первый – небольшого роста, в пенсне, в полной форме и в серой высокой папахе; второй – детина шести с половиной футов роста, голова растрепана, ноги, превышавшие рост ослика, волочатся по земле. Видно было, что оба пьяненькие. Мы поторопились свернуть немного в сторону, но регент узнал нас и начал радостно кричать и жестикулировать. Все же удалось разъехаться. Сели мы в трамвай, вернулись в Каир и сразу пошли обедать к греку. С городом мы так и не познакомились. Выступление наше прошло удачно, и на другой день мы были уже «дома», в госпитале.

Регент тяжело переживал свое несчастье и потерю хора. Жаль было его, тем более что он никогда не был пьяницей, но нервы его в ту пору были не в порядке. Впоследствии я работал с ним немалое время в Болгарии и пел в хоре Дроздовского полка.

Затянулась, наконец, моя язва, и я перешел в лагерь выздоравливающих. Много набралось нас, желавших вернуться в армию. Но как ехать без документов и, главное, без гроша в кармане? Выхода не было, и нам пришлось ждать еще 4 месяца.

Лагерь выздоравливающих находился всего в полуверсте от госпиталя и был разделен на две части. В «семейной» части жили или семейные, или офицерские жены, прибывшие из Одессы; в другой части лагеря проживали холостяки или одиночки, инвалиды, вылечившиеся раненые и здоровые, военные и штатские, тоже приехавшие из Одессы. Семейный лагерь был обнесен высокой проволочной сеткой, и по ночам у ворот его постоянно стоял дежурный дневальный. Что же касается холостяков, то они пользовались полной свободой и были размещены в маленьких круглых палатках на три койки. В одной из них устроился и я в компании моих однополчан, корнетов Панова и Иванова. Выбыли они из строя почти на год позднее меня, и я много узнал от них о жизни нашего полка.

На «Саратове» прибыл в Египет и целый певческий мир, среди которого находилась и знаменитая певица Лесли-Преображенская, несмотря на свою хромоту бывшая большой эстрадной певицей. Прибыл и блестящий баритон Зиминской оперы – капитан Фадеев. Были две хорошие певицы-солистки – Броницкая и Мандрыкина, которые выступали как в лагере, так и в концертах большого хора под управлением есаула Н. Афанасьева, которого я немного помнил по семинарии. Впоследствии он учился в Духовной академии и управлял академическим хором. Сразу поступил в хор и я.

Жизнь в лагере забила ключом: был устроен театр, давались концерты, устраивались всевозможные развлечения. Часто со сцены театра можно было слышать и «Пролог» из оперы «Паяцы», и куплеты Тореадора, и «Как король шел на войну», и «Увы, сомненья нет», и «Фигаро» в безукоризненном исполнении Фадеева. Реже зачаровывала нас своим дивным меццо-сопрано Лесли-Преображенская, не только лаская слух мягким мощным голосом, но и захватывая слушателей исполнением. Такая заезженная вещь, как «Черные гусары», в ее передаче не померкла в моей памяти и поныне. Частенько потешал нас всех и «Хор братьев Зайцевых», где главенствовали тенор-душка Осветинский и бас Вольский. Иногда ставили небольшие пьески, вроде чеховского «Предложения». Появлялся также едва умещавшийся на эстраде большой хор, обыкновенно певший в лагерной церкви, где священствовал мой земляк – протоиерей отец Петр Голубятников. Прекрасно спевшийся хор имел много хороших солистов и состоял из свежих, молодых голосов.

Встретил меня плотный, довольно симпатичный соотечественник, с рыжеватой шевелюрой и еще более огневатой бородкой. Представились и разговорились. Появилась и мадам Вуд и с нескрываемой радостью затараторила: как да что? как брат? – и без обиняков: «Когда придете на работу? Завтра?» Я смутился.

– У вас ведь теперь работает мой соратник, а я зашел лишь затем, чтобы засвидетельствовать свое почтение,

– А мы взяли господина… – она назвала фамилию, – на время вашего отсутствия.