Русская эмиграция в борьбе с большевизмом

Кругом был лагерь переданных большевикам войск власовцев и красновцев, и только в одном этом месте их было свыше 50 000 человек. По прошествии нескольких дней военный санитар сказал Захарову, что его кто-то хочет видеть и ждет его в коридоре. Каково же было его удивление и радость, когда он увидел своего вестового Королькова, из молодых советских солдат, который позже тоже был выдан вместе с другими.

Поздоровавшись с Корольковым, Захаров услышал от него: «Как вы, господин сотник, похудели и не бриты; я завтра приду со своим земляком, у него сохранилась еще бритва, и мы вас побреем и принесем сухарей. Я вас долго искал в этой суматохе и, наконец, нашел». Захаров поблагодарил Королькова за его заботу о нем и, простившись с ним, пошел в свою палату. На другое утро Корольков, как обещал, пришел со своим земляком, с бритвой и сухарями. Захаров знал, что офицеров отправят раньше, и, прощаясь с Корольковым, снял с руки часы, сказав: «Возьми, Корольков, себе на память, да хорошенько спрячь, может быть, у тебя их и не отберут».

Какое отрадное чувство принес с собой этот простой, душевный, русский человек. Жива еще душа России, и не всякому народу по плечу такое испытание, и восстанет вновь Россия, духовно обновленная. Вскоре после этого всех офицеров погрузили в товарные вагоны, с невероятным уплотнением, и через Румынию, Фокшаны огромный поезд, с установленными на крышах вагонов пулеметами и прожекторами, тронулся в Россию.

Это было уже третье путешествие на свою родину из-за границы Захарова, на этот раз уже совершенно легально, но не добровольно. Путь на Западный Урал был долгий и трудный. В пути, в жару, давали соленую сельдь и сухари и очень ограниченное количество воды. Горячей пищи не полагалось. Люди в течение двух недель испытывали постоянную жажду, не имея возможности за все время ни разу умыться.

Наконец прибыли на Урал, в места, которые в добольшевистское время назывались «не столь отдаленные». Здесь Захарову пришлось прожить в лагере три года, а после уже его с другими политическими ссыльными отправили за «каменный пояс», как говорили во времена Иоанна Грозного, за Урал, в «места весьма отдаленные», в Приполярный край, к 60-й параллели, на каторгу, и на пять лет принудительной высылки в отроги Восточных Саян, в Сибирь, в Красноярский край.

Заключенные (слово «арестант» не употребляется) были направлены в лагерь со старыми деревянными бараками. В течение нескольких дней все обильно пили воду после многодневной жажды в пути, а так как за время езды в вагонах плохо питались и сильно ослабели, то от чрезмерного водопития люди стали пухнуть, начиная со ступней ног и выше, и когда опухоль доходила до сердца, то дело становилось явно безнадежным.

У Захарова опухоль стала уже подыматься выше колен, и лагерный врач втиснул его в переполненный лазарет. Питание здесь было лучше, и опухоль постепенно стала падать, но ступня все же осталась как колода. Черные, цинготные пятна на ногах остались ему на память о трудном времени его переживаний.

Так с лета и до зимы Захаров провозился со своей цингой, а в феврале, под конвоем двух вооруженных солдат, поездом, через Пермь, отправили его в Москву. Захарова в «черном вороне» (тюремный автомобиль) с вокзала доставили в главную цитадель ГПУ, на Лубянку.

Внизу из вестибюля повели его в специальное помещение, где у него отобрали, при обыске, его карманное маленькое Евангелие и стали тщательно проверять, и если находили нужным, то и распарывать швы его одежды. Дойдя до воротника его пальто, инспектор, ощупывая пальцами каждый шов, вдруг просиял, нащупав под воротником зашитый Захаровым университетский значок погибшего Евгения Тарусского.

Делом одной минуты было для опытных рук вынуть это вещественное доказательство, с крамольным золотым двуглавым орлом наверху. Все отобранные вещи были переданы военному следователю, а Захарова ввели снова в вестибюль, в стенах которого были устроены маленькие, одиночные камеры без окон, освещенные сверху сильным электрическим светом. Их заключенные называют каменными мешками. Ему приказали раздеться догола, и дверь, щелкнув замком, закрылась.

Оставшись в костюме Адама до грехопадения, но с крестиком на шее, Карпуша пребывал в полном одиночестве. Минут через двадцать послышалась возня за толстой железной дверью у замка, и вдруг она отворилась. Перед ним стояла в белом халате молодая женщина, держа медицинские аппараты в руке для определения здоровья. Быстрым движением руки она сорвала с Захарова его крестик и стала выслушивать его сердце. «Вот так свобода вероисповеданий, всюду рекламируемая, – подумал Захаров, – отобрав Евангелие, отобрали и даже нательный крестик, да еще в самом главном центре – в Москве».