Русская готика

– Уважаемые граждане брачующиеся! От лица Российского государства и всей российской власти поздравляю вас с созданием новой семьи. Семья – это хорошо. Семья – это дети, а значит, новые граждане в стране, это баба под боком, это печка в доме и пироги. Понятно тебе, заключенный Громов?

Зэки на улице с жадностью ловят отголоски слов военного. Для каждого эти слова – картинки другой, недоступной, сказочной жизни, и каждый зверски завидует Громову: она писала, она не побоялась, она приехала и не сбежала в последний момент.

Если начистоту, то Громов и сам себе завидует. Чем он лучше остальных? У него большие оттопыренные уши. Он не завоевал авторитета среди заключенных. Два или три раза в неделю он моет полы в камере вместе с другими зэками, которых называют мужиками, а в это время татуированные и наглые блатные парни, осклабясь золотыми зубами, играют в карты, возлежа на своих скрипучих койках. Громов не понимает, за что ему улыбнулось такое счастье, как Марина. Но после полутора лет воздержания ему так хочется ебаться, что задумываться надолго о чем-то другом он не в силах. Не будь рядом Марины, Громов выебал бы швабру, стоящую в их камере, но Марина – вот она, рядом, и сегодня ночью ляжет с ним в постель. Громов боится охранников-военных и дрожит в предвкушении брачной ночи.

Первый раз он написал Марине после полугода отсидки. Это было хреновое время: Громов привыкал к новой жизни, унижался, хитрил, изворачивался – короче, старался выжить. От безнадеги, от каждодневного нервного напряжения однажды он уселся на стул в тюремной столовой и за несколько минут накатал пятистраничное письмо. В этом письме было все: отчаяние, страх, одинокие ночи, некрасивый почерк, плохая орфография, но главное – в нем были искренность и странная болезненная красота, сродни той, какую можно увидеть порой на рисунках душевнобольных. Мир Громова излился на бумагу наивным лубком – мрачным и красочным одновременно. А когда новоявленный автор задумался, что теперь с этим делать, то неожиданно для себя вспомнил про Марину – девушку, которую едва знал по прошлой жизни и которая, попадая в общие с Громовым компании, на него даже не смотрела.

Громов отправил ей письмо и забыл про него. Это было похоже на то, как человек, попавший на необитаемый остров, запускает бутылку с запечатанным в ней посланием в воды океана. Бутылка постепенно исчезает из вида, а человек смотрит ей вслед и не знает, попадет она в чьи-нибудь руки или утонет, или течение пригонит ее обратно к берегу. Громову просто был нужен кто-то там, на воле. Нужно было ощущение, что кроме сокамерников существует что-то еще, что по улицам ходят женщины, что они делают любовь, что они просто есть – пишут письма, переживают, красят губы и раздеваются перед сном. В тюрьме Громов провел немало часов, представляя их раздевающимися.

Его посадили в 25 лет после дурацкой кражи из магазина, к которой он имел даже не самое прямое отношение. Ну то есть он ходил в этот магазин и брал деньги из кассы вместе с двумя дружками, но – если бы суд разобрался лучше – Громова посадить были бы не должны. Он не был зачинщиком, не брал денег больше других, и – если говорить начистоту – он вообще не хотел идти в этот проклятый магазин. Громов был пьян в тот вечер и оказался вовлечен в кражу только из-за собственной неуверенности – боялся, что потом его назовут слабаком.

На суде реальность повернулась к нему неожиданной стороной. Вчерашние подельники, которые взяли его подламывать магазин и подзуживали, и издевались над его робостью, вдруг сделали полные жалости и раскаяния рожи и дружно указали на Громова как на организатора кражи. Указали и вышли из здания суда на свободу с условным сроком каждый, в то время как оторопевший Громов, 25-летний дурила и неудачник, уехал на зону.

До отсидки Громов сумел соблазнить всего двух женщин. Впрочем, «соблазнение» – не самое подходящее слово для того, что происходило между Громовым и этими двумя. Первая женщина случилась в жизни будущего зэка в 21 год. Громов тяготился невинностью, тяжело переносил насмешки дружков и вдруг однажды, пьяный, к своему удивлению, оказался в постели с бабой в полтора раза старше его. Баба тоже была пьяна. Она оседлала Громова как какого-нибудь скакуна и пришпорила во весь опор, выкрикивая пошлейшие ругательства – с воем, выплевыванием слюны и, наконец, глубоким долгим оргазмом, после которого распласталась на тощей громовской груди и тут же захрапела.

Соблазнение номер два Громова произошло при схожих обстоятельствах. С той лишь разницей, что тот был пьян сильнее обычного, а оттого все происходящее осталось в его памяти каким-то неуклюжим сопящим сплетением двух мокрых и не очень красивых тел.

Приехав на зону, Громов настроился на то, что женщин у него больше не будет, и жил с этим чувством до тех пор, пока неожиданно ему не пришел ответ от Марины.