Русская готика

Костик на полных парах влетел в соляные сети Сандро, когда ему было 18. Он пошел тогда в техникум, радовался, что дали отсрочку от армии, и в техникуме же впервые попробовал порошок. «Кокаин!» – модно презентовал ему смесь, купленную у Сандро, однокурсник, и Костик прельстился. Он читал про кокаин в книжках и смотрел в фильмах. Кокаин представлялся ему атрибутом жизни, какой у него самого никогда не будет. Пальмы и кабриолеты и красивые женщины в черных очках – что-то такое вылезало за экзотическим, волнующим словом. И вот, надо же! В мужском туалете техникума, на стенах которого многие годы студенты изощрялись в написании непристойностей, где в умывальниках плавали окурки и вечно засорялись бачки, кокаин вдруг явился перед Костиком.

Опытный человек распознал бы сразу, что нет ничего общего между кокаином и желтовато-грязной мукой, которую рассыпали и сбивали в дорожки на подоконнике, отглаженном сотнями студенческих задниц. Но дело-то как раз в том, что Костик был человеком неопытным. Не отпугнули его ни резкий химический запах, ни мерзкий вид «кокаина». А только бухало в висках радостное чувство: «Вот и я! И я приобщусь! Теперь все узнаю! Теперь мы в братстве!» Дерево подоконника пахло мочой, когда Костик наклонялся сделать свой первый вдох соли. За окном рыдал по его пропащей судьбе апрель. Голые пики деревьев тыкались в небо. Из дыр, проделанных ими, сыпало мукой – точно такой же, что лежала сейчас перед ним. Муку месили ноги прохожих, разносили по домам и квартирам. Клейкая серая каша поселялась всюду.

Спустя два года не было уже ни техникума, ни однокурсника, который утоп в мертвом соляном море Сандро. У Костика гнили десны, выпала половина зубов. Кожа сделалась измятая, старческая, пошла струпьями. День и ночь он ходил в облаке белой перхоти, весь шелушился и почесывался. Былая одежда висела на нем мешком. Костик исхудал страшно, только глаза его блестели из глубоких черных впадин: ныли кости, с мочой выходили сгустки крови, несколько раз он терял сознание прямо на улице. Не осталось и иллюзий о том, что за порошок он втянул себе в нос тем апрельским днем в техникуме. Меф, мяу, пипка, сопля, тыдыщ, быстрый – так называли смеси, которые вез в город Сандро. Никто не знал точно, из чего их делают. Говорили, что изначальное сырье порошков – соли для ванн, но потом с солями еще что-то мутят в цыганском пересыльном котле в Арзамасе. Мутят что-то такое, от чего людей выворачивает наизнанку и от них на ходу отваливаются куски.

Богобоязненная мама Костика плакала и молилась иконе Святого Серафима, покровителя здешних мест. Но святой оставался безучастным к ее молитвам. Костик худел, злобился и нес из дома все, что плохо лежит. «Сыночка, – мать ползла за ним на коленях, пока Костик тащил телевизор и скудное мамкино золото к замку Сандро. – Сыночка, не ходи туда больше. Там дьявол, дьявол!» Костик стряхивал мать с ноги, шел, сгорбившись – телевизор старый, тяжелый, рвал сухожилия. Благо в раздаточном окне Сандро принимали не только деньгами. Выходил один из родни цыгана, брезгливо осматривал нанесенное добро, пихал носком сапога телевизор: «Это не пойдет. Старый». Мял пальцами и пробовал на зуб золотишко. Костик помнил еще, как дарил эти украшения маме отец – выкраивал из зарплаты, раз в год под руку торжественно вел ее к ювелиру, осматривал витрину, прицениваясь. Что он мог купить ей тогда, бедный заводской работяга? Ювелир обходился с отцом как с надоедливой мухой, унижал его, фыркал через полные губы: «Это не по вашим средствам. Это элитной пробы», щеголял словами «элитный», «эксклюзивный», «вип», этими экскрементами языка. В конце концов, отец находил то, что ему по карману. Выуживал из золотой горы ювелира тонкую цепочку или сережки с недорогими камнями, примерял их к маминой шее, лицу; та вспыхивала, стесняясь внимания. Потом они шли обратно, и вся улица глазела на них. Украшения – даром что самые дешевые – блестели ярче самых ярких звезд.

Отец сгинул раньше срока. Его убило на заводе, неожиданно, никто не понял, как это произошло. Вроде какая-то болванка сорвалась со станка, на котором он работал, и шибанула его в голову. «Скоропостижно», – сказал начальник отца на похоронах. Его место в сердце мамы занял Бог. Вместе с ним в их квартире во множестве поселились лампадки, календари с молитвами по 50 рублей штука и новодельные иконы неизвестных иконописцев. Костик и их пробовал снести к цыганам, да те колупнули лак, поскребли деревяшку и отправили его восвояси. Лик блаженной Матроны Московской с тщательно выписанными закрытыми глазами, образ юродивой Ксении Петербургской – художник в обход канона особое внимание сосредоточил на прорисовке рваных башмаков ее – не впечатлили цыган. Они вынесли вердикт: «Этим лохов корми».