Русская готика

Мать и сама вскоре устроилась работать в церковную лавку. Пропадала там целыми днями, обзавелась компанией угрюмых недобрых женщин – таких же, какой стала сама. Иногда эти женщины появлялись у них дома. Они пили чаи, смакуя, словно пряники, подробности прошлых страданий. Когда Костик попадался им на глаза, женщины быстро-быстро шевелили губами: творили молитву, вымаливали Костика из пут зла. Губы их были как куриные гузки, сухие и жесткие.

Изредка появлялась в квартире старшая сестра Костика, Катька. Мать жалилась ей: «Все из дому вынес. Пенсию свою прячу у богомолиц или в лавке, потому что и ее унесет. Вчера подступался ко мне, кричал, что порежет вены, если не дам денег». Катька хмурила брови, слушала и однажды не выдержала, узнав, что брат продал цыганам материны нехитрые драгоценности. Ворвавшись к Костику, оттаскала его за волосья и махнула кулаком по лицу, неожиданно сильно и больно – разбила брату нос в кровь. Кричала: «Это же память от отца была! А ты ноги об нее вытер!» Костик скулил, прикрываясь, но внутренне соглашался с Катькой. От воспоминаний о том, как чужие руки щупали мамкины украшения, его самого передергивало – казалось, от прикосновений этих золото чернеет и истончается и развеивается по ветру невидимый дух отца.

Цыгане и тут провели. Опытным взглядом обнаружили, что золото самой низшей пробы. Дали за него столько соли, что Костику только и хватило дрожь в руках унять. Униженный, он лопотал: «Ребзя, да что же это? Да как же так-то?» – но оконце уже захлопнулось, говорить с ним было некому, только ветру да травам полевым.

Продав из дому последние ценности, пошел Костик клянчить и мыкаться. Пробовал подворовывать, но был рабочего сын к этому ремеслу не приучен. Всего и удачи, что наворовал на пятьсот рублей. Зашел однажды в магазин, а там за прилавком никого нет – недолго думая, запустил руку в кассу. К несчастью, выручку в тот день уже сдали. В кассе лежали одни медяки и некрупные купюры для размена. Кроме того, Костика сняла камера: на записи видно было, как Костик чешется, как оглядывается и лезет через прилавок, а затем бежит прочь. Хозяин магазина в полицию не пошел. Он через своих выяснил, где живет воришка, и явился к нему домой. Стучал бейсбольной битой в дверь, кричал, что вырвет Костику ноги, проклинал суку мать его. Ему не открыли. Матери дома не было, а Костик лежал на полу без сил. Последняя соль давно вышла: чудилось, что ломятся в дверь черти.

Не имея больше денег, он стал приходить и как пес сидеть у забора Сандро. Скребся в оконце, бывал цыганами бит, убегал от них в лес, но вскоре возвращался обратно. Бормотал что-то, расковыривал последние зубы. На что надеялся, неизвестно. Думал, может, обронит кто денежку или соль. Иногда и другие, подобные Костику, приходили к забору: стекалось вонючее человеческое отребье, стенало и охало. В один из дней случилось чудо. Вывалила родня барона, на потеху сыпанула на землю порошка: «Деритесь!» И они дрались. Выцарапывали глаза друг другу, рвали ветхую одежду в клочья. Хрипели, возя пальцами по земле, надеясь наскрести кайф под ногти. Помощники Сандро хохотали, уперев руки в колени.

Рабочие ТЭЦ, большинство которых ютилось в деревянных бараках рядом с замком Сандро, давно думали опрокинуть цыгана. Дети их поголовно подсели на соль. По первости рабочие ходили в полицию. Писали заявления, перечисляли скорбные дела барона: «Сынов и дочерей наших увел из дому, словно гаммельнский крысолов. Девок портит, юношей держит в рабах. Обложил данью родителей. Говорит: если семя ваше дурное расплатиться со мной не может, вы платите. Давеча престарелую жену слесаря Иванова свезли в лес. Раздели догола, заставили плясать и кривляться. У Крыловых и Матвеевых избы пожгли из пьяного озорства. Стонем под цыганом, спин разогнуть не можем и взываем о помощи».

Румяный лейтенант в дежурной части принимал жалобы и напускал на себя озабоченный вид: «Вот как, значит? Избы жжет, подлец? Ну, мы его поставим пред буквой закона!» А сам, когда уходили просители, подмигивал коллегам-полицейским: «Чистый бес наш цыган, а? Это ж надо додуматься до такой потехи: старую женщину без трусов на морозе танцевать заставил». Заявления рвал или прятал под сукно, и еще долго ржали всем отделением, представляя старуху, пляшущую в темноте, старухины дыни грудей и дряблый, в темных возрастных пятнах, зад ее.

Гнев людей закипал, точно вода в кастрюле. Клокотал и булькал, прорывался паром в пьяных кухонных разговорах, в очередях, в суматохе случайных встреч. На полицию надеяться перестали. Румяного лейтенанта, а с ним и всех остальных служивых за глаза прозвали Кощеями. Шептались:

– Раз Кощеи сидят без дела, значит, самим нужно наводить справедливость!

– Как самим? Куда? У цыгана охрана, оружие, заборы.

– Любой забор падет, если навалиться массой. Люди нужны, много. Про Октябрьскую революцию слышал? То-то. Тут уже не отсидишься: храбрый или ссыкло, всякий будет впору. Сколько можно цыгану пить рабочую кровь?