Русская история. В самом сжатом очерке

Октябрьская забастовка не перешла в вооруженное восстание. Многие товарищи спрашивают: как это? — думают, что тут какая-то ошибка, что она не перешла в вооруженное восстание. По-моему, тут ошибки нет ни с чьей стороны, и дело это совершенно естественное, если принять в расчет диалектику рабочего движения в целом. В январе 1905 г. рабочие думали, что с царем можно разговаривать по-милу, по-хорошему, — и жестоко в этом разочаровались. В октябре они дошли до мысли, что царю нужно показать кулак, и тогда от него чего-нибудь добьешься, но только показать кулак. Что нужно против царя пустить в ход оружие, — это была идея следующего этапа, в то время доступная лишь меньшинству рабочего класса. Что было бы, если бы мы провозгласили вооруженное восстание в октябре? Произошел бы несомненный разрыв между рабочим классом и его авангардом. Массы, которые еще не расчухали значение манифеста 17 октября, остались бы вероятно спокойными. Получилась бы та картина, которую подсовывают нам в виде «декабрьского восстания большевиков» буржуазные историки. И, к сожалению, — не одни буржуазные, а кое-кто и из наших заразился этим, кое у кого из наших вы можете прочесть очень лестные для вашего, товарищи-пресненцы, самолюбия, но исторически неверные сведения, будто бы восстание в декабре 1905 г. было восстанием рабочих только на Пресне, а в остальных местах рабочие с восстанием не были связаны. Но извините пожалуйста, — а в железнодорожных районах кто дрался, а в Бутырском районе, где мы с вами находимся, — кто дрался? Как же говорить, что только в одной Пресне рабочие были связаны с восстанием, а в остальной Москве рабочие как будто бы не были связаны, а только поглядывали со стороны на восстание. Ничего подобного, — в декабре 1905 г. в восстании участвовала в сущности вся рабочая масса. Если она не могла проявить этого участия, то по весьма простой причине: никакой организации, почти никакого оружия не было. На каждый браунинг приходилось по 8 желающих. В конце концов есть известные материальные возможности, и эти материальные возможности сделали то, что в восстании участвовало, примерно, по вычислениям Ленина, 8 000 рабочих на 180 000 московского пролетариата. Но что пролетариат не от трусости не пошел в восстание, — это он доказал манифестациями. Ведь эти маннфестации расстреливались шрапнелью, эти манифестации разгонялись казаками и драгунами, которые рубили людей, но рабочие на это шли. Боевого жару было в декабре сколько угодно, — оружия в декабре не было, организации тоже не было. Этим объясняется срыв нашего декабрьского восстания.

Я немножко забежал вперед, так как хотел вам показать, что в октябре 1905 г. мы еще не созрели для вооруженного восстания. Даже те, кто выпустил обманный манифест 17 октября, спекулкровали на этой несознательной массе. Я не знаю, известно вам или нет, что настоящим вдохновителем манифеста 17 октября был вовсе не Витте, вовсе не Николай Николаевич, так называемый великий князь, а был рабочий Ушаков — типичный образчик желтых профессионалистов. Вы знаете, что называют желтыми профсоюзами. Так вот, это был русский зародыш американской федерации труда, или другого такого почтенного учреждения, которое живет маклерством между рабочими и предпринимателями, конечно за счет рабочих и в пользу предпринимателей. Этот Ушаков ходил к Витте, этот Ушаков ходил к Николаю Романову — великому князю — и рассказывал им, что среди рабочих многие добиваются только того, чтобы им дали право организовать союзы. Если они это право получат, то они революционеров бросят. На этом фоне и выросла демагогия как Витте, так и Николая Романова. Николай Романов, человек экспансивный, легко воспламеняющийся, был заражен этой идеей, пошел в кабинет к царю Николаю с револьвером в руках и добился того, чтобы царь подписал манифест 17-го октября. Во-первых, это был обман с самого начала, обман сознательный, средство дезорганизовать движение, и, во-вторых, это была спекуляция на том, что значительная часть рабочих, может быть большинство, удовлетворится этой самой свободой. И рабочему классу нужно было время, нужно было месяца 3, чтобы убедиться, что никакой свободы нет. Впрочем, трех месяцев даже не нужно было, потому что погромы начались тотчас же — на другой день. Через две недели было совершенно ясно, что свобода выражается в том, что на улицах убивают людей без всякой церемонии и что казаки, полиция и все прочее существуют по-прежнему на своих местах и действуют.