Русская канарейка. Голос

— Точно! — радостно воскликнула она. — Это одно из самых богатых на рассказы мест на земле — Храм Гроба Господня. Я прожила там дней десять.

— Где? — не понял он.

— В Храме, — просто ответила она. — Братство фотографов, понимаешь? Это как солдатское братство. Просто один иерусалимский монах, грек Георгиос, — очень неплохой фотограф. У него есть пара уникальных снимков на «Фликре». Мы и познакомились там, я выложила свои работы, он мне написал. И когда встретились в Иерусалиме, подружились. Ходили по Старому городу, охотились вместе… И он разрешил мне остаться в Храме на ночь. Знаешь, в первую ночь я полчаса сидела одна в Кувуклии… Это было так странно! Мне чудилось: какие-то голоса пробиваются ко мне, именно ко мне — сквозь мою глухоту, будто она — частичка молчания вечности. Как будто… она была мне пожалована, моя глухота, — ну, вроде привилегии у дворян, (ты не смеешься?), — пожалована, как титул, для более глубокого погружения, что ли… погружения, как… у ловцов жемчуга… — Ее говорящие руки захлебывались в словах, замирали в паузах, задумывались над тем, что она хотела сказать, бессильно падали на колени. — Уф! нет, не смогла объяснить! Лучше просто смотреть рассказ… Вот, на рассвете я снимала молитву греков и после — молитву армян. Смотри, это было даже смешно: они притащили компьютер, расчистили тот шандал, где горят свечи за здравие и упокой. Поставили на него комп, наладили скайп — и стали петь!

— А почему здесь написано: «Молчание Голгофы»? — спросил он и осекся: конечно, молчание… У нее же все происходит — в молчании…

А ваша минувшая ночь, кретин ты этакий, — разве она не произошла в молчании, ваша единственная прекрасная ночь, — в упоительном, бесконечном и исчерпывающем молчании двух непрерывно беседующих тел…

Он опять вспомнил, что сейчас она исчезнет, растворится в толпе; сейчас ее выметет ветром из его жизни. И за мыслью немедленно последовал гулкий обвал где-то внутри — он называл это место «поддыхом». Нет, это черт знает что, подумал он в яростной досаде на себя самого — ты что, сдурел?

— А вот этот рассказ называется «Тишина восточного базара», — сказала она. — Могу только вообразить, какой там стоит гвалт — по плотности воздуха: он такой… густой, как студень; густой от запахов специй, мяса, рыбы, хлебов… людских выдохов и, конечно, голосов, криков, зазывов, стонов и проклятий. Там арабские торговцы чуть не силой в лавки затаскивают: «Наташа, Наташа!» — все русские женщины у них «наташи», даже если говоришь с ними по-английски. Как-то чуют. Они вообще ушлые.

Перед ним проплывали, мягко подталкиваемые ее рукой, цветные лоскуты снимков — так кошка или собака носом подталкивает своих детенышей.

Стена с рядом распятых арабских платьев, вышитых золотыми и разноцветными нитками — болбочущие цвета, перебивающие друг друга, как голоса кумушек. Белая чашечка с засохшей на дне кофейной гущей, забытая на каменном столбе: еле заметны буквы древней латыни, выбитые чьей-то рукой две тысячи лет назад: «Стоянка десятого римского легиона…»

Глаза старика-раввина: все лицо в тени, а глаза попали в резкую полосу света от полуприкрытых ставней — пронзительный, невыносимый взгляд, переживший воинов того самого десятого римского легиона.

А вот отдраенной медью горят тарелки на голубой стене: столовка грека Косты на одной из кривых и узких улочек Старого города. Затрапезное заведение, одно из многих, если б не экзотическое библейское блюдо, которое там подают: голубь, фаршированный рисом и кедровыми орешками… Едали, не раз едали у Косты его фаршированного голубя…

— Постой! — вдруг сказал Леон. — Верни предыдущую…

Снова на экран выплыл серебряный чан, доверху заполненный мелкозернистым, узловатым, колючим крошевом разномастных вещиц: янтарные, коралловые, бирюзовые, чернено-серебряные бусины, агатовые четки, кованые заколки, крошечные медные светильники, цепочки, кресты и подсвечники, и маленькие бронзовые ханукии. Под фотографией надпись, как он сам бы назвал: «Музей минувшего времени».

— Нет-нет, еще до этой… Там, где в разных руках — две одинаковые монеты.

— А-а! — протянула она одобрительно. — Это моя любимая. Если ты оценил, покажу в настоящем виде.

И вывела на экран тот же снимок, но в черно-белом варианте.

— Ты уже понял, что не каждая фотография имеет право стать черно-белой? — уточнила она. — Говорят: «Глаза не врут». На самом деле — врут отлично! О человеке врет все: одежда врет, прическа, даже лицо. Но руки — в последнюю очередь. И если на портрете «выключить» цвет, то с ним автоматически уходит все неважное, ненастоящее. И проявляется суть человека.