Русская книга о Марке Шагале. Том 1

Лет десять тому назад в школу Общества Поощрения Художеств в Петрограде поступил под руководство Рериха совсем еще молодой еврейский мальчик, Марк Захарович Шагал, родом из Витебска, перешедший потом к Баксту, в школу Званцевой.

Еще почти без всякого общего и художественного образования[83] Шагал давно уже обратил на себя внимание своими необыкновенными способностями. Успехи его вскоре оказались поразительными и давали бы повод к самым высоким ожиданиям, если бы не совершенно определенная склонность ко всевозможным художественным странностям и рискованным сюжетам. Тогда уже началось то буйное бунтарство, в которое вырождалось у нас новое европейское движение пластики в сторону от достигнутого высокого совершенства в неизведанное и небывалое. Почти вся талантливая молодежь кинулась туда. Но Шагал собственно не следовал за тем именно направлением модернизма, которое намечалось, а прокладывал, очевидно, какие-то собственные, самому ему еще неясные пути. Его искания вылились наиболее полно в трех картинах на сюжеты из еврейского быта, из которых одна изображала свадьбу на улице⁹, другая, фантастически-юмористическая, – покойника, лежащего почему-то также на улице, обставленного свечами, между тем как его «душа», одетая, впрочем, в капелюш и лапсердак, на радостях освобождения от своей еврейской доли и бренного существования, наигрывает на скрипке на крыше дома¹⁰; наконец, третья представляла… роды молодой женщины!¹¹ Было очевидно, что молодой автор придает своим темам какую-то внутреннюю символическую значимость. Для постороннего глаза, искушенного в истории борьбы между ресурсами пластики и стремлениями к раздвиганию ее границ, эти подчеркивания действовали, как пикантные фиксации настроения. Гораздо больше значения и сами по себе и для того же музыкально-поэтического момента настроения имели формы и особенно красочно-пространственный элемент картин. Формы и лепка красочно-световых масс показывали ту тенденцию к упрощению и об[об]щению, которая так характерна для нашего времени после Сезанна. Игра угловатостью и прямыми линиями вместе со скуррильностью quasi-реализма фигур и искусственно-наивным искажением пропорций и перспективы создавали фантастику какого-то особого, собственного мирка, пополнявшуюся условным деликатно-изысканным колоризмом в жемчужно-серых, голубоватых и желто-красных тонах, дававших чувствовать живописца Божьей милостью.

М.Г. Сыркин. 1910-е

Вскоре Шагалу была устроена возможность уехать в Париж, где он провел до войны около четырех лет. Доходившие о нем оттуда вести были странного и необыкновенного свойства. Словно его там ждали! Не успел он приехать, как «загремел», – правда, – не в большом мире искусства, а в среде и прессе той литературно-художественной богемы, которая на девяносто девять процентов своего состава осуждена на забвение и гибель в своем убогом, полуголодном и морально нездоровом существовании, но зато в остальной сотой таит будущую истинную интеллектуально-артистическую историю страны, а, пожалуй, и всего мира. В продолжение столетия своего существования эта среда, при всех своих решительно ненормальных условиях, настолько успела доказать свою продуктивность, что пользуется уже нескрываемым большим влиянием и весом непосредственно – en herbe[84], а не только в лице своих выдвинувшихся и покинувших ее сочленов. При всей наружной вражде и пренебрежении со стороны верхов, вызываемых жестокою и подчас крикливо-шарлатанскою агрессивностью ее выступлений, к ней исподтишка прислушиваются и присматриваются и с тайною тревогой скашивают на нее глаза, когда она принимается за свое любимое дело – сваливание признанных оракулов и догм, когда-то, быть может, царивших в ней же, в виде совершенно недопустимых на Олимпе жизни ересей. Зато нет предела той любви и нежности, с какою тут встречаются расцветающие молодые и смелые таланты. При ее неопровержимой чуткости и искренности все, что тут происходит, во всяком случае необходимо наблюдать с самым пристальным вниманием, ибо в существе оно всегда очень серьезно. Так, по крайней мере, обстоят дела в области пластических искусств.

Не берусь высказываться о том, что делал Шагал в Париже. По многим признакам он был еще бродящим мутным молодым вином. Во внешнем успехе недостатка не было. Его выставки, между прочим в Берлине и Амстердаме, обращали на себя внимание; его прославляли в крайних левых художественных органах печати, посвящали ему даже стихотворения. Но вот молодой художник перед самою войной вернулся на побывку в свой родной Витебск. Весь его Парижский oeuvre[85] из-за войны застрял за границею.

Полгода он усердно работал дома, – необыкновенная внутренняя плодовитость, признак настоящей большой силы, свойственна ему, – и вот, как Антей после прикосновения к родной матери-земле, он являет себя теперь на выставке определившимся, окрепшим, созревшим мастером и, если не совершенно свободным от логических диссонансов (он их прямо ищет), то необыкновенно интересным и неудержимо привлекательным charmeur’ом[86].