Русская книга о Марке Шагале. Том 1

С одной стороны, те несколько десятков работ, которые выставил Шагал на «Бубновом Валете», совершенно посвящены еврейскому быту, бытовой мистике хасидских местечек. Национальная стихия здесь затопила все и вся. По интимности, по почвенности, по глубине своего «еврейства» этот цикл Шагала нечто совершенно неслыханное. Так органически мог бы писать только тот, кто родился бы, творил и умер в этом шагаловском «местечке Лиозно, Витебской губернии», у кого весь зрительный мир ограничился этими домишками еврейской бедноты, нищими и нищенками, «Двором дедушки», «Бабушкой за вареньем», «Моими сестрами», «Марьясенькой с собачкой» и т. д., и т. д., а весь художественный кодекс, все приемы, весь стиль органически родился из круга тем, из «души сюжетов». Но ведь мы знаем, что Шагал от «м. Лиозно» прошел через Петербург и Париж, и поистине нужна чудодейственная сила дарования и глубок должен быть «национальный пласт» внутри, чтобы после Петербурга и Парижа дать такой «витебский цикл».

Но с другой стороны, «центробежность» Шагала заставляет ставить вопрос, насколько длительна будет эта еврейская полоса в нашем художнике. Мне чудится, и думаю – чудится не ложно, что «еврейство» Шагала только эпизод в его художественном развитии, не еврейством он начал и не им продолжит. Вот почему, если витебский цикл фактом свое[го] существования говорит, что в искусстве можно быть евреем, то громадные центробежные элементы этой изумительной сюиты картин еще ярче может быть ставят вопрос о «вненациональности» наших художников. Чтобы быть национальным сейчас, нужно быть «узким», «уставиться в одну точку», «собраться вместе и никого чужого не пускать»; потом уже, когда все наладится, сколотится, можно открыть двери и сказать миру «милости просим». У Шагала эти двери закрылись слишком ненадолго и открылись слишком рано. В его картинах быт и еврейство – данное, внебытовое и внееврейское – искомое. Ему мило, любовно, но тесно в своем Лиозно, и он всячески расширяет его, чтобы было «вообще местечко», или даже «вообще земля», и таким же «вообще» ищет он расширить своих «местечковых евреев». И благодаря крайне своеобразной, крайне личной фантастике, которую он громадными дозами вводит в композиции, его еврейство действительно трещит по всем швам и грозит вот-вот рассыпаться. Отсюда – все зеленые, красные «Евреи», летающие, вывернутые, ходящие друг у друга по головам («Праздник»)… О, эстетически, художественно они очень убедительны, но так происходит в «стране Шагала», а не в «черте оседлости», хотя и лежат обе они совсем рядом, и одни и те же люди бывают тут и там. <…>

Эфрос А. (Россций). Заметки об искусстве. II. Шагал, Альтман, Фальк // Новый путь (М.). 1916. № 48–49. 18 декабря. Стб. 61–63.

7. Б. Аронсон. Марк Шагал. 1923

<…> Шагал принадлежит к «чуть-чутникам», визионерам, сказочникам, в «таинственности» которых так много матерьяла для литераторов.

Поэтому – «Шагал – философ, Шагал – рассказчик, бытовик. Шагал – русский еврей, хасид, выученик французского модернизма» (Тугендхольд).

Поэтому – «он и идилличен и романтизм у него Степки-Растрепки. И Шагал – голова Яна и сказочный принц абсолютной краски» (Теодор Дейблер). Точно также и все другие блестки литературного красноречия по поводу Шагала, из которых можно было бы составить словарь эпитетов, грешат литературой против разбора по существу.

Ведь всякая фантастика, необычайность, сказочность визионера – богатый матерьял для литературных экскурсий. Между тем, следовало бы отличать литературную фантазию психологического свойства от многосложности живописного образа.

Груды слов не охватят сущности подлинной живописи – иначе сама живопись была бы излишней, и сущность шагаловского творчества можно только постигнуть так, как оно было создано, – чувством, эмоционально.

Поэтому о ней можно говорить «п о п о в оду». Волнующая теплота эмоциональных отношений связывает творца со всеми окружающими его предметами, и с каждым из них в отдельности.

Истинно прозорливое наблюдение начинает с мелочей, с едва заметных пустяков. Раскрытые мелочи поднимаются художником до мирового значения, обнаруживая свою закономерность, свою сущность, становясь адекватными целому, большому.

– «Мелочи суть мои боги» – эта фраза «чуть-чутника» Розанова применима вполне и по отношению к Шагалу. Трактовка Шагалом окружающих его, укладывающихся в круг его зрения и осязания предметов, приводит к такому заключению.

Концентрация внимания на отдельных мелочах характерна для индивидуального творчества.

Раскрытие притягательных взаимоотношений всякой вещи, ее магнетической силы, отайнение, как средство усилить ее значительность и смакование подробностей личной жизни – еще углубляют этот разительный контраст между обыденным и его утрировкой, перерождением, вплоть до гротескного, до потери границы между «настоящим» и «не настоящим».

Борис Аронсон