Русская книга о Марке Шагале. Том 1

Общим схемам он научался и у кубизма, и у народного лубка, и у детского рисунка, и у Руссо, и у итальянских примитивистов, но кому это интересно? Нужным оказывается знать его семейные дела, место его рождения; именно этого не забываешь перед его картинами, убедительными своей чуткой проникновенностью в его, Шагала, быт.

По своим эмоциям – Шагал близок еврейскому народному творчеству, интуитивно воспринятому им и понятому, притом, не только с формальной стороны. Ведь основное, композиционное, строительное начало в еврейской архитектуре, орнаментике и росписях барочно, ампирно, или эклектично, но все же то, что делает их еврейскими, традиционными, это мелочи, капризы, становящиеся законами.

Этими порывами фантазирующей изобретательности, черточками, штрихами, подчеркивающими остроту восприятия, незаметными мелочами, капризами, едва изменяющими характер основной схемы – Шагал живет ими не из-за хасидизма его психологии, а именно благодаря «мелочам», создающим пряную атмосферу.

На формальностях холстов Шагала, на композициях их, на этих простеньких, примитивных схемах, прикрытых рубашкой его эмоции, – школы, поколения учиться не будут. Но на Шагале учились его восприятию мира. Его психологизм служил импульсом. Из его индивидуального, органического переживания сделали метод.

Экспрессионизм начался с Шагала, он его родоначальник. Наивность взрослых, игра в куклы бородатых были подражанием искренней, святой простоте Шагала. Но переживания Шагала принадлежат только ему. Ему одному они свойственны. Произведения этого рода всегда будут носить его печать.

Характер переживаний Шагала всегда остается один и тот же; одни и те же психологические моменты повторяются на всем протяжении его творчества; и в Витебске, и в Петербурге, и в Москве, и в Париже, и в Берлине – Шагал остается всегда самим собой, разворачиваясь в основном с твердостью и незыблемостью очевидной.

«Похороны» и «Свадьба» (1909) – наметили это основное. Дальше, через парижский «Автопортрет», через «Молящегося Еврея» и росписи Еврейского Камерного Театра в Москве – ясны вехи его движения.

В своем однообразии – Шагал тысячелик. Но, при всей своей изобретательности, при неожиданности замыслов он никогда не распоясывался «по-русски», не расходился вширь, не отплясывал, не нахальничал, не бил посуды, хотя, как «футурист», должен был бы это делать.

Если сравнивать его с русскими футуристами – Бурлюками, Лентуловым, Ларионовым, Гончаровой, видишь, что динамика Шагала – внутренняя. Он всегда спокоен, сосредоточен, углублен. Динамика Шагала поистине динамика хасидского танца. Не выхождение из себя, а углубление в себя: статика в динамике.

Импрессионистка Берта Моризо говорила когда-то про Монэ, что, когда смотришь на его солнечные этюды (знаменитые «Стоги сена») – то знаешь, куда направить свой зонтик. Точно так же, когда смотришь на холсты Шагала, знаешь все расположение местечка, и то, где находится бакалейная и мучная торговля, где живет парикмахер, где оставлено открытым окно, где играют ребятишки, где расположена уборная, куда ведет маленький переулок и что там делает маленький мальчик; и того, что парикмахер в Лиозно просит платить вперед, вы тоже не забываете – так хочет Шагал.

Ведь в своем местечке он почитаемое лицо, он семьянин и отец. Он буржуазен, как никто из современных художников: мещански-буржуазен.

И эротика его местечкового характера – святая эротика семейного ложа, чистая, как молитва беременных женщин.

Шагал черпает соки в окружающем быту. Он не бесплотный фантаст, не абстрактный геометр. «Однако, мне кажется, – говорит он, – не будь я евреем (какое содержание я вкладываю в это слово!), я или вовсе не был бы художником, или был бы совсем другим»¹⁹. <…>

Аронсон Б. Марк Шагал. Берлин, 1923.

Перепечат.: Aronson B. Marc Chagall. Berlin: Razum verlag, 1924 (пер. на нем.); Аронсон Б. Марк Шагал. Чуть-чуть (о Марке Шагале) // Шагаловский ежегодник 2006. С. 138–152.

Печатается по: Аронсон Б. Марк Шагал. Берлин, 1923. С. 13–19.

8. М. Осборн. Марк Шагал. 1923

Несколько недель тому назад, во время одного из самых интереснейших путешествий моей жизни, жадно впитывая чудеса Москвы, я сидел в «Еврейском Камерном Театре» на Малой Бронной. Там, где современному театральному искусству русской столицы служат со страстным самозабвением и напряженностью. Давали «200.000»²⁰, рассказ о жившем в маленьком еврейском городке бедном портном, на долю которого выпал крупный выигрыш, о том как новый богач был кругом обманут злыми людьми, о том как он был рад, когда снова вернулся в скромные рамки своей прежней жизни. Это популярное старое произведение Шолом-Алейхема, переработанное московским писателем Добрушиным и режиссером Грановским с той неограниченной свободой и самостоятельностью, которые применяются этим самым молодым в России театром постоянно ко всем авторам. <…>