Русская книга о Марке Шагале. Том 1

А если иметь в виду область изобразительного искусства, то можно сказать, что Пастернак как бы предугадал те выводы, к которым пришли искусствоведы разных стран после долгой и разносторонней работы по изучению художественного процесса в начале нынешнего века. Напомню о знаменательных выставках «Париж – Москва» и «Москва – Париж» 1979–1981 годов⁵⁴. Как ярко показали они тот «водоворот условностей», в который было погружено искусство Франции и России (да и Европы в целом) на протяжении первых трех десятилетий XX века! В отобранных для этих экспозиций лучших, характернейших произведениях того периода (работы Шагала были, разумеется, среди них) развитие человеческой цивилизации предстало во всем своем напряженнейшем драматизме, а русскую революцию они показали именно как «главную важность века», в которой многие из противоречий эпохи находили свое косвенное отражение и (в мечтательно-идеальных формах) свое гармоничное разрешение.

Искусство Марка Шагала – одно из тех явлений художественной жизни века. Только революцию он понял по-своему, в аспекте сложных философских, нравственных и художественных исканий.

От переживаний, забот и тревог времени он идет к мечтам и надеждам; как некие видения перед ним наряду с взбудораженно-лихорадочными, расколотыми на мелкие перепутанные частички сценами жизни вдруг встают образы безграничного счастья. Затем вновь наступает трагическое смятение души. Мир меняет лики у молодого Шагала на очень разный манер. Но ощущение всеобщих перемен ему тогда было свойственно неизменно. Внешняя необычность была лишь подходом к художественной и духовной истине, на свой лад итожившей все, чем жила и дышала эпоха.

В предреволюционные годы слава и авторитет Марка Шагала стремительно росли – он участвовал во многих выставках, его работы стали покупать коллекционеры, известные критики посвящали ему статьи, наконец, готовилась к выпуску первая монография о художнике, написанная Я. Тугендхольдом и А. Эфросом. После Октябрьской революции он стал занимать видное положение в художественной жизни Петрограда. Сам художник вспоминает, что в первые же дни новой эпохи руководство Наркомпроса предполагало поставить на ключевые организационные позиции Владимира Маяковского (поэзия), Всеволода Мейерхольда (театр), Марка Шагала (изобразительные искусства). Однако вскоре Шагал с семьей возвращается в Витебск. Чем это объяснить? Очевидно, он в этот переломный момент истории еще не ощущал себя общероссийским деятелем, способным решать коренные вопросы художественного развития. Несомненно и то, что художник чувствовал гражданский долг перед родным городом, хотел, чтобы его искусство показало социальные перемены с такой новизной, какая диктуется всей их логикой.

В самые первые месяцы пребывания в послереволюционном Витебске он ограничивается работой за мольбертом. В письме к Надежде Добычиной, активнейшему художественному деятелю Петрограда, он пишет 12 марта 1918 года: «Теперь я здесь. Это мой город и моя могила… Здесь по вечерам и ночам, как “табак”, раскрываюсь я… Работаю»⁵⁵. Но одновременно с напряженным творчеством, «ночным» и «дневным», Шагал присматривается к художественной жизни города и вскоре становится ее лидером. Осенью 1918 года, взяв с собой новые полотна, он едет в Москву и посещает наркома просвещения А.В. Луначарского, которому первым делом показывает свои произведения. Луначарский внимательно с ними ознакомился, делая пометки в записной книжке. Очевидно, картины его заинтересовали. Ибо Шагал вернулся в Витебск облеченный – при посредстве Наркомпроса – высокими комиссарскими полномочиями. Ему, «уполномоченному коллегии по делам искусств Витебской губернии», предоставлялось «право организации худо жественных школ, музеев, выставок, лекций и докладов по искусству и всех других художественных предприятий в пределах гор. Витебска и всей Витебской губернии»⁵⁶.

Мандат давал Шагалу немалые организационные права, и он ими широко воспользовался: создал музей, куда были направлены из разных городов картины первоклассных живописцев, основал Народное художественное училище (иногда его называли академией, высшими художественными мастерскими), а при нем – мастерскую, которая на какое-то время объединила всех, кто имел отношение к изобразительному искусству.

Нельзя сказать, что в основе этих действий лежал четкий, всесторонне разработанный план. Но строй чувств и мыслей, владевший витебским «уполномоченным по делам искусств», был достаточно определенным. Он не раз писал в витебской и петроградской печати о своих настроениях и побуждениях. Прежде всего Шагал был уверен в том, что происходящие перемены огромны и всеобъемлющи, обладают замечательными перспективами, «…преобразившийся трудовой народ, – мечтал художник, – приблизится к тому высокому подъему культуры и Искусства, который в свое время переживали отдельные народы и о котором нам пока что остается лишь мечтать»⁵⁷.