Русская книга о Марке Шагале. Том 1

Было что-то странное и даже неправдоподобное во всем этом вернисажном действии: и встреча с картинами, которые долгие годы не показывали, и возможность увидеть новые произведения автора, и, наконец, что уж совсем невероятно, его собственное присутствие. Просто не верилось: неужто этот элегантный человек, резко и порывисто идущий по залам галереи, – неужто это и есть Марк Шагал? Художник, которому через месяц исполнится восемьдесят шесть лет. Вызывавший споры, яростные нападки и преклонение еще в 10-е годы нынешнего века. Художник, ставший одной из заметных фигур искусства России времен Октябрьской революции, участником первой при новой власти Государственной свободной выставки в 1919 году, комиссаром по изобразительному искусству в Витебске. Шагал, чьи картины в 1933 году сжигали на фашистском аутодафе в Мангейме. Чьи музы, кентавры, трубящие ангелы, крылатые виолончели, танцующие дома и башни, нагие богини, ряженые кудесники и бог весть кто еще (не забыты и витебские впечатления) кружатся в хороводе на потолке парижской «Гранд-Опера», а прекрасные «Источники музыки» украшают стены нью-йоркской «Метрополитен-Оперы». Чьи картины вошли в собрания десятков крупнейших музеев мира (в том числе и десяти наших), чье имя стало одним из девизов всего искусства XX столетия.

А.А. Каменский. Начало 1980-х

Художник приехал (увы, в последний раз) на родину, которую он ни на день не забывал после своего отъезда на Запад в 1922 году. Вот тут-то и было произнесено вещее с л о в о Шагала о его нерушимой связи с Россией. Длительные церемонии, к счастью, не были предусмотрены в тот памятный день, и единственно что запомнилось – речь самого Шагала. Чуть позже я попросил у Марка Захаровича странички, испещренные крупным, едва ли не детским почерком, и списал эту речь⁵². <…>

На этом поэтическом языке художник сказал, что Россия была для него не только местом рождения и лоном жизни в молодые годы, но и первичной почвой всего существования, всего созданного им шагаловского мира. С Россией у художника навсегда связались исходные моменты его искусства – не одни лишь черты живой натуры, обликов, национальных традиций, но и самые понятия красоты, любви, жизненного призвания, наконец, даже пластической формы, «химии» колорита, о которой так часто говорил мастер. Вся инстинктивная, «подтекстовая» стихия его творчества, вся почва разнородных, иногда бессознательно воспринятых ассоциаций имеют российское происхождение.

Но каков круг этих ассоциаций? В чем заключен их конкретный жизненный материал? Конечно, к примеру, российские пейзажи всегда были для Шагала близкими и любимыми, их мотивы он бесконечно повторяет и варьирует не только в молодые годы, но и после отъезда за рубеж, чередуя с иными. Картины повседневности, мир фольклора, мир сказок и чудес, который так много будет значить для мастера, раскрылись ему в огромной степени на русском и еврейском материале. Это крайне важно, и все же такие моменты относятся лишь к «верхнему слою» российской проблематики в искусстве Шагала, отнюдь не исчерпывают ее существа.

Между тем давно уже настала пора трактовать его творчество более широко и основательно, как своеобразное, во многих отношениях парадоксальное и косвенно ассоциативное отражение духовной, психологической и общественной ситуации России начала XX века. Шагал, в общем-то, не принадлежал в полной мере ни к одному из художественных направлений своего времени, представляя собой индивидуальность, не поддающуюся меркам привычным. Надо взглянуть на ситуацию шире. Как часто историки искусства, занимаясь своими профессиональными вопросами, обходят или недооценивают внутреннюю связь художественных исканий с жизнью времени, большими социальными и духовными переменами. И случилось, что такую связь раньше и зорче ученых-историков отмечали сами художники или литераторы. Так, Борис Пастернак (в статье «Поль-Мари Верлен») говорил о том, как в конце XIX – начале XX века дыханье времени «совсем особенно сложило угол зрения новых художников. Они писали мазками и точками, намеками и полутонами не потому, что так им хотелось и что они были символистами. Символистом была действительность, которая вся была в переходах и в броженье, вся что-то скорее значила, нежели составляла, и скорее служила симптомом и знаменьем, нежели удовлетворяла. Все сместилось и перемешалось, старое и новое, церковь, деревня, город и народность. Это был несущийся водоворот условностей между безусловностью оставленной и еще не достигнутой, отдаленное предчувствие главной важности века, социализма и его лицевого события, русской революции»⁵³.