Русская книга о Марке Шагале. Том 1

Перепечат.: Kamenski 1988. Р. 360 (пер. на фр., в сокр.); Бюллетень Музея Марка Шагала. 2003. № 2 (10). С. 24; Harshav 2004. P. 200–201 (пер. на англ.); Каменский 2005. С. 265.

Я.А. Тугендхольд. Москва, середина 1920-х

Дарственная надпись на монографии: Сальмона А. «Шагал» (Париж, 1928): Якову Александровичу Тугендхольду в знак старой дружбы Марк Шагал 928 Paris. Boulogne

16. Мои учителя. Бакст [14]

– «Барин еще спит», – отвечает мне таинственно горничная.

Час дня, – и еще спит.

Тихо. Ни детского шума, ни следов жены. На стенах репродукции греческих богов, завеса синагогального «оренкойдеша»[15].

Стою я так, в передней Бакста, со свертком моих работ, и жду. Стою так же, как раньше в Витебске, в ожидании Пена. Тогда я лепетал: «Я – Моська, желудок у меня слабый, денег нет, хочу быть художником». Так и теперь, в передней Бакста, я, волнуясь, шепчу: «Он скоро выйдет из спальни. Нужно обдумать, что и как ему сказать». Быть принятым в его школу, посмотреть на него. Может быть, он поймет меня, поймет, почему я заикаюсь, почему я так часто грущу и почему пишу лиловыми красками. Может быть, объяснит и разъяснит мне смысл тайн, которые уже с детства заграждают мне улицу, обволакивают небо…

– Отчего это?… – скажите мне.

Никогда не забуду его – не то, просто, – улыбки, не то улыбки сожаления, которой он меня встретил.

Он стал предо мной, едва показывая ряд светящихся розоватых и золотых зубов. Над ухом его, мне кажется, чуть вьются рыжеватые пейсы. Он мог бы быть моим дядей, дальним родственником. Он, может быть, родился недалеко от моего гетто, и был он в детстве тоже розовым и бледным заикающимся мальчиком, как я…

Лев Бакст. Автопортрет. 1906. Б., уголь, сангина, цв. кар. 76 х 52 ГТГ

– «Чем могу служить?» – произносит Бакст.

В устах его отдельные буквы как бы растягивались. Своеобразный акцент придавал ему не русский характер, а слава его, в связи с русским сезоном заграницей, кружила голову и мне.

– Покажите ваши работы.

Что ж, стесняться нечего. Я чувствовал, что, если суд Пена имел значение лишь для моей мамы, визит к Баксту, его отзыв мне казался роковым. Я хотел лишь одного: чтобы не было ошибки – будет ли признан во мне талант, или нет…

Просматривая мои работы, которые я, волнуясь, поднимал с пола и показывал ему, он цедил по-барски:

– Да-а, да… талант есть, но… вы испорчены. Вы на ложной дороге. Вы испорчены.

Довольно! Боже, это я? Тот самый стипендиат Императорской школы Поощрения Художеств; я, которому директор Рерих машинально расточал светлозубые улыбки, «манеру» которого там же хвалили; но тот самый, который, действительно, не знал, когда же конец этой бесконечно неудовлетворяющей мазне?

И, лишь голос Бакста, слова его: «Испорчены, но не совсем» – меня спасли.

Если бы эти слова были сказаны кем-либо другим – я бы, плюнув, успокоился… Но Бакста я слушал стоя, волнуясь, веря каждому слову, со стыдом подбирая и свертывая свои рисунки и полотна.

То, что я нашел в его школе, навсегда останется в моей памяти. Я, не имевший понятия о том, что на свете есть художественный Париж, увидел здесь Европу в миниатюре. Ученики, с большим или меньшим дарованием, знали путь, по которому они шли. Я понял, что мое прошлое должно быть забыто. Я сел писать этюд. Стояла натурщица: толстые розовые ноги, синий фон.

В мастерской, среди учеников – графиня Д. Толстая⁵⁸, танцовщик Нижинский… Я опять стесняюсь. Этюд кончен. В пятницу приходит Бакст. Он являлся раз в неделю. Все оставляли свои работы. Становились мольберты в ряд. Ждут. Идет. Осматривает, не зная, чья работа, потом спрашивает: «Кто писал?»

Говорит мало, – то, да се, – но гипноз и страх, и запах Европы делали свое дело.

Он приближается ко мне. Я пропал. Он обо мне, т. е. о моей работе, не зная (или притворяясь, что не знает), что моя – говорит «неловкие слова в приличном обществе».

Все смотрят на меня, сочувствуют.

– Чья работа? – спрашивает Бакст.

– Моя.

– Я так и знал, – говорит он, – ну, конечно.

Я вспомнил все свои полукомнаты, все углы, нигде не было так неловко, как здесь, после замечания Бакста.

Я чувствовал, что так продолжаться не может.

Пишу второй этюд. Пятница. Приход Бакста. Не хвалит. Я убегаю из школы. В течение трех месяцев милейшая Алиса Берсон, так чутко отнесшаяся ко мне, начинающему, платит за меня по тридцать рублей в школу, а меня все нет.

Это было выше моих сил. Ведь я, в сущности, учиться не могу. То есть, вернее, меня научить не могут. Недаром я учился еще и в городском училище, с общепринятой точки зрения, скверно. Я беру лишь внутренним своим чутьем. Вы понимаете? В общие школьные теории не укладываюсь.