Русская литература от олдового Нестора до нестарых Олди. Часть 1. Древнерусская и XVIII век

И здесь очень любопытен еще один выверт логики Ермолая-Еразма, выверт, я бы сказала, сильно не по времени. Будем мы с вами читать «Домострой», где четко сказано, что в браке задача мужа – это спасение души всех членов семьи. Здесь мы имеем дело с каким-то очень странным феминизмом, потому что Феврония на каждом шагу заботится о спасении души Петра. Откуда оно взялось – я не знаю. Образ мудрой девы из русских сказок так подействовал? Возможно. Причем в фольклоре-то это происходит от древней языческой свободы женщины и от представления о том, что женщина обладает мудростью, в то время как мужчина только разумом. Вернемся к эпизоду, который я пропустила. Когда она Петра исцеляет и не мажет один струп, а потом, когда он отказывается на ней жениться, от этого струпа у него всё тело покрывается язвами, затем Петр соглашается ее взять в жены, и она его окончательно исцеляет. В этом современные интернетные девицы видят ее шантаж. Что это такое? Феврония, как мудрая дева, прекрасно понимает, что Петр не захочет жениться на крестьянке. Но она не преследует никаких целей земных. Она абсолютно не стремится стать княгиней, чтобы быть богатой, в почете и т. д. У нее совершенно другая логика. Она хочет спасти его душу для вечной жизни. И знает, что, чтобы она смогла это сделать, она должна стать его женой. То есть ее цели абсолютно немирские. И если смотреть через эту логику, то да, она предвидит, что он будет пытаться увильнуть, да, она идет на хитрость, потому что по-хорошему он не понимает, не сдержит слово. Она совершает, с точки зрения автора, исключительно благой поступок. И вот эта святость Февронии, с точки зрения Ермолая-Еразма, – эта святость существует сама по себе. Она есть – и всё тут. Феврония ее в себе несет, и поэтому у нее крошки превращаются в ладан и фимиам, а дальше будет еще лучше, потому что дальше, как вы знаете, их прогонят из города… Чуть попозже поразбираем. И квинтэссенцией всего этого я вижу следующую вещь. Когда их изгонят из города, будет некоторое количество приключений, похождений, демонстраций Февронией мудрости, и каждый раз, когда она демонстрирует мудрость или сотворяет очередное чудо, – каждый раз это имеет какой-то практический и сюжетный смысл. С крошками и ладаном – пожалуйста, она объяснила Петру, что она не делает ничего дурного, что она ведет себя не как крестьянка, сметая крошки, а она ведет себя как христианка, боготворящая хлеб. То есть каждое проявление Февронией мудрости, проявления ею магии имеет какой-то смысл, она кого-то в чем-то убеждает. Кроме ровно одного случая. Они в изгнании, приготовили пищу, и она благословила веточки у костра, на которых висел котел. Она их благословила – и они превращаются в живые растения. Она этим чудом никого ни в чем не убеждает, она не предотвращает ничьей ошибки, она никому ничего не доказывает, и поэтому с сюжетной точки зрения эти благословленные веточки можно вырезать – сюжет от этого ничего не потеряет. Именно поэтому я считаю это кульминацией. Потому что это чудо бесполезное. Речь идет о том, что Февронию сила святости наполняет настолько, что просто из нее течет. Вот течет, как ручей. Она может чудеса делать, чтобы исцелить, она может делать чудеса, чтобы доказать, она может делать чудеса, чтобы объяснить. Она не может не делать чудеса. Ее переполняет эта вот сила благодатная. Причем благодатная опять же, поймите меня, в строго христианском понимании.

И на этом эпизоде мы от культурологического анализа переходим к собственно филологическому, и мне об этом особенно приятно говорить, потому что задолго до того, как я перечитала «Повесть о Петре и Февронии», я прошлась ровно по той же дорожке, несмотря на то что я от христианства дальше, чем декабристы от народа. Но я русский человек – и от традиций русской культуры мне деваться некуда.