Русская литература пушкинской эпохи на путях религиозного поиска

Столь серьезно понятая задача стихотворного труда накладывает отпечаток на всю стилистику поэмы. Поскольку поэт хочет выразить невыразимое, не постижимое рациональным знанием, то он не может быть прост и линеен в своем изложении. Его поэтическое слово оказывается наполненным метафорами, олицетворениями, повторами, аллитерациями, с помощью которых поэт заставляет читателя внимательно и глубоко всмотреться в смысл таинственных событий, и в первую очередь в то главное событие христианской истории, которое состоит в том, что Христос «смерть смертью умертвил и обессмертил мертвых»[39]. Шихматовский стиль можно было бы назвать трудным слогом в противовес легкому слогу карамзинистов. Если последние, целиком ориентируясь на земные ценности, хотят заинтересовать, увлечь, очаровать читателя, то поэт трудного слога призывает читателя вместе с ним совершать нелегкий труд молитвенного постижения иррациональных тайн, выраженных поэтическими средствами.

Уже в годы создания этой поэмы Шихматов, продолжая трудиться в Морском кадетском корпусе, где служил более четверти века, видя свою цель в том, «чтоб в юные сердца страх Божий насаждать», устремляется всем сердцем к монашеству. А в 1829 году, после долгих проволочек и искушений, он принимает постриг с именем иеромонаха Аникиты. Сохранились записки, которые он вел во время паломничества ко святым местам Востока в 1834–1836 годах. Они наряду с письмами к братьям свидетельствуют о глубочайшем покаянном настроении отца Аникиты, которое сочеталось с молитвенным восторгом живого Богосозерцания. Кроме того, как письма, так и записки являются ярким примером рождавшейся в это время в русской словесности духовной прозы. Характерно стилистически яркое исповедание любви к Церкви, которое излагает Шихматов в письме к братьям в ответ на их упреки в привязанности к одной богослужебной внешности. «На вопрос, что я в Церкви люблю, – пишет Шихматов, – ответ не тот, который вы предполагаете. Люблю божественную благодать, в ней неисходно пребывающую и меня таинствами и учением спасающую; люблю Тело и Кровь Бога моего, в моем бренном естестве за меня пострадавшего и меня с собою соединяющего до единства с ним по духу и телу. Люблю все прочие священнейшие таинства, которыми я возрождаюсь, укрепляюсь, питаюсь, очищаюсь, освящаюсь во внутреннем человеке не без участия и внешнего… Люблю священные обряды богослужения, возводящие через чувства душу мою к Богу; люблю самые внешности сего богослужения, умудряющие меня во спасение; люблю благолепие иконное в храмах, для назидания душевного сильное; люблю чудотворные останки праведников; люблю целительные иконы Царицы небесной и святых угодников; люблю пения богокрасные; люблю свещи горящие, в знамение сердец, пылающих пред Богом; люблю дым кадильный, знаменующий молений наших и благодати Божией фимиам; люблю самые стены, святыню Божию в себе вмещающие; люблю и почитаю священною и самую персть церковную… Столько люблю Церковь и все, что в ней, что совершенно оживаю, когда в ней изливаю пред Богом мою душу, или паче тогда только и живу, когда в ней предстою пред Богом моим, исповедуя Ему свои немощи, благодаря Его неизреченное милосердие и испрашивая Его всесильную помощь к довершению пути жизни сей временной, с достижением вечного упокоения»[40].

В 1836 году отец Аникита был назначен настоятелем русской церкви в Афинах, где спустя полгода скончался, оставив после себя память как о благодатном подвижнике благочестия. Впоследствии останки Шихматова почитатели его памяти перенесли в заложенный им на Афоне храм в честь Митрофана Воронежского, и, по воспоминаниям очевидцев, его кости «были желты, яко воск, и испускали некое благоухание»[41].

Духовный путь князя Шихматова был тем путем, которым древнерусская культура пробивалась сквозь каменные плиты петербургской империи. Тридцать лет прожив в Петербурге, любя этот город, отдав многие годы педагогическим и литературным трудам, он был человеком вполне принявшим всю образованность и культуру своей эпохи, но его душа не могла удовлетвориться пребыванием в земной реальности, он прошел путь от Петербурга к Иерусалиму, осознавая, что человеческая культура тогда только имеет смысл, когда коренится в мирах иных и к этим мирам зовет людей.

К концу 1810-х годов «Беседа» выродилась в слишком официальное, чиновное собрание и вскоре после смерти Державина распалась. Несмотря на то что в ее рядах было немного одаренных стихотворцев, она сыграла важную роль в становлении русской словесности XIX века, для которой, с одной стороны, важно было оттолкнуться от напыщенности и условности «беседчиков», а с другой – не забывать того высокого отношения к поэзии, которое никогда почти не покидало наших лучших литераторов и которое вслед за своими вождями Державиным и Шишковым проповедовали литераторы, близкие к «Беседе».