Русская литература пушкинской эпохи на путях религиозного поиска

Такое мироощущение стало предметом изображения в лирике раннего Батюшкова, но, конечно, этим наивным гедонизмом не ограничивался его внутренний мир. Хоть поэт и призывал «писать, как жить, и жить, как писать», но на практике он был глубже и серьезней. Едва ли «повеса и шалун», каким изображал себя поэт, мог отправиться добровольцем на первую войну с Наполеоном, проявить немалый героизм и получить серьезное ранение (а именно это и произошло с Батюшковым). Он сам несколько позже свидетельствовал о противоречивости собственной личности, о той духовной борьбе, которая совершается в глубине его сознания. «Сегодня беспечен, ветрен, как дитя, – писал о себе в дневниковой заметке поэт, – посмотришь, завтра – ударился в мысли, в религию и стал мрачнее инока… В нем два человека. Один добр, прост, весел, услужлив, богобоязлив… Другой человек… злой, коварный, завистливый, иногда корыстолюбивый, но редко… Три дня он думает о добре, желает делать доброе дело – вдруг недостанет терпения, – на четвертый он делается зол, неблагодарен; тогда не смотрите на профиль его! Он умеет говорить очень колко; пишет иногда очень остро на счет ближнего. Но тот человек, то есть добрый, любит людей и горестно плачет над эпиграммами черного человека. Белый человек спасает черного слезами перед Творцом, слезами живого раскаяния и добрыми поступками перед людьми»[53].

События 1812 года разбудили в Батюшкове и его поэзии более серьезную и возвышенную половину, того белого человека, который соперничал в его душе с черным. Поэт не сразу принял участие в новых военных действиях против Наполеона. Летом 1812 года он продолжал лечиться от последствий ранения, полученного в первой антинаполеоновской кампании. Кроме того, на нем лежала забота о больной вдове его родственника и благодетеля Муравьева. Вместе с ней он находился в Москве, когда враг приближался к древней русской столице. Батюшков стал свидетелем того варварского кощунства, с которым враги относились к русским святыням. У него, как и у многих русских людей, начинается переосмысление отношения к западной культуре и европейскому просвещению. «Святыни, мирное убежище наук, – писал Батюшков, – все осквернено шайкой варваров! Вот плоды просвещения или, лучше сказать, разврата остроумнейшего из народов… Сколько зла!»[54] «Варвары! Вандалы! – восклицал он в другом месте. – И этот народ извергов осмелился говорить о свободе, о философии, о человеколюбии. И мы до того были ослеплены, что подражали им, как обезьяны»[55].

Меняется отношение Батюшкова не только к французам, но и к собственной родине, к ее истории. Оно и прежде у него двоилось. Живя в Петербурге, он в юные годы так писал Гнедичу: «Невозможно читать русской истории хладнокровно. Я сто раз принимался. Все напрасно. Она делается интересною только со времен Петра Великого. Читай римскую, читай греческую историю, и сердце чувствует, и разум находит пищу. Читай ложь, невежество наших праотцов, читай набеги половцев, татар, Литвы и проч., и если книга не выпадет из твоих рук, то я скажу: “«Или ты великий, или ты мелкий человек!”»[56].

Но вот, спустя несколько лет, уже попав в Москву накануне ее разорения, ощутив всеобщий патриотический пафос, Батюшков говорит о русском прошлом с трепетным благоговением: «В Кремле представляется взорам картина, достойная величайшей в мире столицы, построенной величайшим в мире народом на приятнейшем месте. Тот, кто, стоя в Кремле с холодными глазами, смотрев на исполинские башни, на древние монастыри, на величественное Замоскворечье, не гордился своим отечеством и не благословлял России, для того чуждо все великое, ибо он жалостно был ограблен природою при самом его рождении»[57]. Не самого ли себя прежнего признает поэт ограбленным?

Затем, когда Батюшков вновь вступает в ополчение и участвует в изгнании наполеоновских войск и в походе на Париж, его патриотизм и критическое отношение к европейской культуре эпохи Просвещения только увеличиваются.

Так, в одном из своих писем он сообщает: «В виду Базеля и гор его окружающих… мы построили мост, отслужили молебен со всем корпусом гренадер, закричали “Ура!” – и перешли за Рейн… Эти слова “Мы во Франции” – возбуждают в моей голове тысячу мыслей, которых результат есть тот, что я горжусь своей родиной в земле ее безрассудных врагов»[58].

Уже по возвращении из европейского похода Батюшков много размышлял о французской культуре, которой прежде был очарован и увлечен, и строго судил кумиров своей молодости. «Они опечалили человечество, они ограбили его, сии дерзкие и суетные умы»[59], – писал Батюшков о Гельвеции и других французских философах, тяготевших к атеистическому мировоззрению. Достойно замечания, что действие философов-материалистов поэт называет грабежом. Действительно, внушение человеку атеистических воззрений, разрушение в его душе веры в Бога есть худший вид воровства, это духовная кража, которая лишает человека глубоко содержательного элемента внутренней жизни.