Русская литература пушкинской эпохи на путях религиозного поиска

Миновавшие катастрофические события поэт связывал с воздействием лживой философии гордых мудрецов эпохи Просвещения, и единственная сила, которая, по его мнению, смогла противостать такому воздействию, – это живая вера русского народа. В 1815 году в статье «Нечто о морали, основанной на философии и религии» он, как и многие другие русские люди того времени, осмыслял борьбу России и наполеоновской Франции как духовный поединок христианской веры и нового безрелигиозного сознания. «Копье и сабля, окропленные святою водою на берегах тихого Дона, – писал он, – засверкали в обителях нечестия, в виду храмов рассудка, вольности и братства, безбожниками сооруженных; и знамя Москвы, веры и чести водружено на месте величайшего преступления против Бога и человечества»[60]. Мы видим, что для Батюшкова духовные смыслы жизни явно начинают занимать первенствующее место. Пережитые впечатления приводят его к серьезным внутренним изменениям.

Поэт увидел поразительные бедствия войны, изнанка жизни предстала ему в своей страшной, неприкрытой правде.

«От Твери до Москвы и от Москвы до Нижнего, – писал позже Батюшков, – я видел, видел целые семейства всех состояний, всех возрастов в самом жалком положении, я видел… переселение целых губерний! Видел нищету, отчаяние, пожары, голод, все ужасы войны и с трепетом взирал на землю, на небо и на себя!»[61]

Увиденное заставило поэта испытать трепет, то есть некое религиозное чувство страха перед таинственной силой, управляющей мировыми событиями. «Ужасные поступки вандалов или французов в Москве, – писал в другом месте, – совершенно расстроили мою маленькую философию»[62]. Батюшков не мог больше носить маску легкомысленного «гуляки праздного», играющего жизнью и срывающего цветы наслаждения. Он заглянул в страшную бездну того ужаса, который прячется до времени за мирной обыденностью и прорывается наружу мучительной реальностью во времена испытаний и бедствий. Эти впечатления не могли не повлиять на его творчество, ведь Батюшков не зря называл свои стихи журналом, дневником, при всей своей литературной условности они действительно отражали пережитый им внутренний опыт. События отечественной войны и дальнейшей борьбы с Наполеоном, в которой Батюшков принял непосредственное участие, с очевидностью разделяют его творчество на две части. Рубежным в этом смысле явилось стихотворное послание «К Дашкову». Адресат стихотворения, видимо, посетовал Батюшкову на то, что от поэта не слышно больше тех легких песен, в которых он прежде прославлял молодое, задорное веселье. Батюшков ответил на это Дашкову проникновенными стихами, описывающими незабываемые впечатления от пережитых бедствий:

Мой друг, я видел море зла
И неба мстительного кары,
Врагов неистовых дела,
Войну и гибельны пожары.
Я видел сонмы богачей,
Бегущих в рубищах издранных,
Я видел бледных матерей,
Из милой родины изгнанных!

Поэт описывает горящую Москву, в которую он трижды возвращался и в конце концов увидел

Лишь угли, прах и камней горы,
Лишь груды тел кругом реки,
Лишь нищих бледные полки[63]

.

После пережитого поэт не может больше «петь любовь и радость, беспечность, счастье и покой и шумную за чашей младость». Глубокий опыт страдания и сострадания рождает в душе религиозный трепет перед тайной бытия, меняется и тематика, и стилистика стихов Батюшкова. Они утрачивают былую «легкость», разговорность, лексика становится все более возвышенной, значительно увеличивается доля церковнославянизмов и архаизмов. И хотя поэт уверял своего приятеля, что он вернется к прежним песням после окончания бедствий, однако же в его стихах последующих лет мы не встретим никакой «шумной радости» и жажды наслаждений. Серьезный, принципиальный поворот происходит в душе поэта, и лирика его становится лучшим свидетельством этого поворота.