Русская литература пушкинской эпохи на путях религиозного поиска

Но семейные испытания не прошли даром для ее тонкой души, к тридцати годам, после рождения четырех детей, что-то надломилось в ней, она стала болеть, гаснуть. В ее дневниковых записях все больше светло-печальных размышлений о смерти и вере – опять же в духе Жуковского. «Молитва свыше нам дана, замена счастию она», – перефразирует Воейкова пушкинские строки. «Душа женщины сделалась бы льдом или сгорела бы от страсти без помощи молитвы, – пишет она далее и повторяет любимую мысль Жуковского. – Жизнь не для счастья. Счастье более невозможно, чем мы воображаем… Страдать и умереть – вот все, что мне осталось по воле судьбы, – пишет она после смерти своей сестры, – теперь, когда смерть стала ближе, я смотрю на нее без ужаса, я никому не сделала зла… Как смерть моего ангела-сестры примирила меня со смертью вообще, она стала для меня менее таинственной и гораздо менее чуждой, чем жизнь… Небо стало для меня теперь домом, обитаемым любимыми существами, но в который я не знаю, когда войду»[124]. И как отзвук этих рассуждений звучат строки Жуковского: «Отеческого дома лишь только вход земная сторона»[125] или «я сердцем сопряжен с сей тайною страной»[126].

В своем дневнике зрелых лет Воейкова часто поминает крестного. Он ее наставник и друг, чуткий и внимательный собеседник. «Скольких горестей мне не пришлось бы избегнуть, – писала она, – если бы Жуковский не был подле меня. Его добродетель – лучшая религия в мире… Я не могу припомнить ни одного сколько-нибудь возвышенного ощущения, ни одного добродетельного действия или мысли, без того чтобы к ним не примешивалась идея о Жуковском»[127].

Крестный не был подле Воейковой во дни ее смерти. Но мысленно, духовно он сопровождал и благословлял ее. В последние месяцы жизни, в 1828 году, больная, Саша с детьми отправляется в Швейцарию и Италию в отчаянной попытке поправить свое здоровье. Это время дает еще несколько прекрасных штрихов к ее портрету. Несмотря на болезнь, она успевает чувствовать всем сердцем красоту природы. «Захождение солнца на Монблане видела раз двадцать и не могу привыкнуть к этой чудной картине. Катя (ее дочь. – Т. В.) мне на днях говорила, смотря на заход солнца: «Мама, Бог здесь». И точно сам Бог в этой красоте»[128]. И эти слова – прямое, хотя и невольное повторение главной мысли стихотворения Жуковского «Невыразимое», в котором говорится о «присутствии Создателя в созданье» как о самом важном, что может ощутить человеческое сердце, созерцая природу. В другом месте Саша так передает религиозное восприятия красоты мира: «Вижу озеро под собою, Монблан напротив во всей своей красоте… не могла не помолиться, так сильно эта картина потрясла душу… Что же там, если на земле так хорошо?»[129]

И вот приблизились ее последние дни. Зная, что Саша умирает, Жуковский прислал своей крестнице письмо, которое многим может показаться по меньшей мере странным, а кому-то и жестоким, но в нем весь Жуковский. Это письмо не что иное, как благословение на смерть. «Нам должно лишиться тебя, – писал поэт. – Твоя жизнь была чиста… Иди по своему назначению! Благословляю тебя! Я знаю, что ты спокойна и светла»[130]. На что уже умиравшая Светлана ответила: «Скажите ему, что он вечно будет занимать в моем сердце место отца, брата и друга»[131].

Последние часы Воейковой описаны другом Жуковского немцем К. К. Зейдлицем в письме к поэту Ее смерть была той самой «безболезненной, непостыдной, мирной кончиной», о которой молится Церковь. Утром Саша попросила позвать священника и сказала: «Ах, как бы я хотела умереть сразу же после Причастия». «За полчаса перед Причастием, – писал Зейдлиц, – она велела поставить перед собой образ Божией Матери. Читались псалмы, дети и домочадцы стояли на коленях. После Причастия и соборования говорила детям незабвенные слова утешения, благословила их, отсутствовавших родных и знакомых, простилась с присутствующими, и все это поистине как-то божественно-вдохновенно. Голос у нее был ясный, щеки разрумянились, она приподнялась на кровати. Когда, утомленная, она снова упала на подушку, то, пламенно прижав к губам образ Божьей Матери и держа в руке свечу, она громко прочла молитву. Вскоре наступила в комнате тишина, только рыдание окружающих прерывало торжественное, безмолвное ожидание. Вдруг ближайшие церковные часы пробили два часа. «Два часа, – сказала она своим детям, – каждый раз, как услышите, что часы бьют два раза, вспоминайте меня и мои последние слова». В самые последние минуты жизни она, по словам Зейдлица, «время от времени открывала ясные глаза, чтобы взглянуть на заснувших детей. “Оставьте их спать до завтра”, – сказала она, до последнего вздоха заботясь о них»[132].