Русская литература Серебряного века. Поэтика символизма: учебное пособие

Впрочем, и для массы современников Чехов был «писатель-бытовик». Не только стереотипные суждения неглубоких критиков, но и писания его литературных подражателей свидетельствуют, что именно бытовая сторона (проблематика и сюжетика некоторых его популярных рассказов) многим казалась характерной чертой его прозы. Это можно понять, поскольку, воспринимая данную сторону как доминанту чеховского творчества, легко было прочитывать Чехова как автора, органически продолжающего традиции «обличительной прозы» и «шестидесятников» XIX века. Так Чехов-писатель выглядел «привычнее».

Однако серебряный век усматривал в Чехове и нечто иное. Вот А. Блок в Италии любуется культовой живописью Беллини и записывает: «Среди итальянских галерей и музеев вспоминается Чехов... – и не уступает Беллини, это – тоже предвестие великого искусства»[296]. Данная параллель, вероятно, может озадачить: сравниваются литература и живопись, сопоставляются разные культурные эпохи. Наконец, сопоставима ли литургическая проблематика живописи Беллини и проблематика произведений Чехова? Одним словом, что конкретно имеет в виду Блок?

В другом месте Блок противопоставил Чехова его же подражателям-«бытовикам» и заявил в итоге: «Чехов был «не наш, а только божий», и этого «человека божьего» ни на мгновение не свернули в пропасть светлый его дух и легкая его плоть. А он бродил немало над пропастями русского искусства и русской жизни» (V, 117). Это высказывание – из статьи «О реалистах» (1907), в которой, между прочим, высоко оценены первые произведения Б. Зайцева и многозначительно цитируется зайцевский «Полковник Розов»: «Высоко над нами уж высыпали звезды, ночными легионами. ... Даже странно подумать: от нас, от убогой избенки... вверх идет бездонное; точно некто тихий и великий стоит от нас и над нами, наполняя все собой и повелевая ходом дальних звезд» (V, 124). Религиозно-философские мотивы «поэта в прозе» Б. Зайцева приближают этого молодого писателя к «божьему человеку» литературы – Чехову. Развиваясь так, мысль Блока косвенно проясняет и его параллель между Чеховым и Беллини. Помимо мастерства бытописания, воссоздания жизни в ее социальных и материальных аспектах и противоречиях Блок усматривает в творчестве Чехова нечто иное, более существенное. А именно – ту боговдохновенность, которой так алкали художники серебряного века. Помимо бытовой проблематики («пропастей русской жизни») Блок сумел разглядеть в Чехове еще и сложность эстетики («пропасти русского искусства»), и вообще высочайшее мастерство передавать духовное в его универсальной сложности, которое, с точки зрения Блока, – знак Божией благодати.

Вполне правомерно относить к вершинам чеховского творчества произведения, подобные «Человеку в футляре», «Ионычу» «Палате № 6» или «Мужикам», – то есть произведения, образующие социально-бытовую линию в его творчестве. Однако столь же правомерно относить к числу шедевров «Черного монаха», «Архиерея», «Студента» или «Святою ночью» – хотя этого рода произведения Чехова не слишком популяризировались «атеистической» критикой в последние десятилетия, что естественно связано с «литургичностью» их проблематики.

И все же сопоставление Чехова с Беллини касается не только такой «литургичности» в широком смысле слова. Сопоставляются литература и живопись, а значит, опять всплывает тема художественного синтеза.

Вряд ли правильно считать, что Блок просто усматривает в чеховской образности «живописный элемент», зримую изобразительность. Это было бы трюизмом (такая образность – не прерогатива писателя Чехова), да и не имело бы отношения к боговдохновенности, к тому, что Чехов «не наш, а божий». Тут чувствуется иное – обычный для серебряного века намек на «литургический» синтез. Неожиданным и необычным может показаться разве лишь то, что адресатом этого намека является такой писатель, как Чехов.