Русская литература Серебряного века. Поэтика символизма: учебное пособие

Сюжета практически нет, но зато есть поражающее богатство ассоциаций, извивов и переливов художественной мысли, ее «прыжков» из одной сферы в другую. И эти извивы и «прыжки» отнюдь не хаотичны – стержневые темы, обозначенные в заглавии, четко выдержаны и по-своему стройно развиты автором. Но развиты они, конечно, нехарактерным для классической прозы образом. Триада «хлеб, люди и земля» образует универсум, и все предметные детали, обрисованные в произведении, так или иначе иерархически восходят к данной триаде. Если такое не характерно для русской прозы XIX века, то такое вполне характерно для поэзии, а именно – для русской философской лирики. Как известно, она представляет собой образец поэзии в обычном значении слова – стиховой поэзии. Специфика развертывания содержания тут детерминирована необходимостью соблюдения размера и рифмы. Однако она не сводится только к этому.

Известно, как по-разному приходится критикам действовать, реконструируя прозаическое и стихотворное идейное содержание. В случае обычной сюжетной прозы из текста для этого сравнительно легко вычленяется определенный набор ясно сформулированных положений (суждений рассказчика, высказываний героев и пр.). Опираясь на их семантику, обобщая их семантику и дополняя ее своими собственными впечатлениями от произведения, критик интерпретирует то, что обозначает как «основные идеи». Следствия такого подхода – обычные упреки в цитатничестве, обычные споры о том, отражают ли приводимые суждения и высказывания действительно основные, а не проходные идеи текста и т.п. Во втором случае (лирическое стихотворное произведение) критик зачастую не может прибегнуть к цитатам. Он оказывается перед текстом, где идеи крайне трудно отделить друг от друга, вообще – логически переформулировать. Выраженные неполно, перемешанные, слившиеся воедино, переходящие одна в другую и даже текстуально не выраженные, а лишь подразумеваемые – таковы идеи, выражаемые средствами стихотворной поэзии, абсолютно господствовавшей как тип поэзии в русской литературе до серебряного века. Критик нередко бывает вынужден придумывать свою собственную логическую формулировку идей, усматриваемых им в таком поэтическом тексте. А следствия этого подхода – обычные упреки в субъективизме, обычное многообразие трактовок одного и того же текста разными авторами.

Проанализировать «Хлеб, люди и земля» Б. Зайцева по такому принципу не менее сложно, чем лирическое стихотворение. «Идей» (силлогистически построенных суждений рассказчика, моральных или социологических сентенций и т.п.) здесь не обнаруживается. Здесь господствует лирическое переживание, проявляющее себя через эмоционально окрашенное описание реалий предметного мира. Здесь господствует то переплетение ассоциаций, перекличка образов, о которых уже напоминалось выше;

Все сказанное заставляет сделать вывод, что произведение Зайцева являет собой пример синтеза, в результате которого органически слились прозаическая оболочка, внешняя форма, с одной стороны, и содержание, развертываемое по принципам, подсказанным автору лирической поэзией, с другой.

Ответ на вопрос, чем отличается «короткая проза» Пушкина или Тургенева от «короткой прозы» Чехова, Бунина или Зайцева, так же как на вопрос, чем достигается у Чехова небывалая смысловая концентрация в пределах небольшого по объему произведения, лежит именно в интересующей нас плоскости. Серебряный век путем художественного синтеза ввел в прозу поэтическое смысловое начало.

Нельзя обойти вниманием еще одну черту, неожиданно объединяющую самых разных художников рассматриваемого нами периода. Мы имеем в виду своеобразный «культ» чеховского творчества вообще и чеховской стилистики конкретно. В нем проступает не просто читательская любовь к великому писателю, но и профессиональный интерес к «творческой лаборатории» этого писателя.

О своем напряженном внимании к принципам литературного мастерства Чехова как бы в один голос говорили Д. Мережковский и А. Блок, А. Белый и Л. Андреев, Ив. Бунин и Б. Зайцев, молодой Маяковский и многие другие прозаики и поэты. Его творчество выглядит чем-то вроде центра, в котором концентрируются общие интересы порою очень разных художников, одинаково согласных в том, что все они прошли через литературное ученичество у Чехова.

Б. Зайцев вспоминал, как «покорил» его еще гимназистом сборник рассказов Чехова: «Тургенев – великое прошлое, этот живой, свой, такой близкий по духу»; «скромный и как будто незаметный: но вошел, покорил и отравил»[295]. Для контраста вспомним рядом с именем Б. Зайцева имя «раннего» футуристического Маяковского с его гимном чеховскому новаторству в статье «Два Чехова». Какой здесь непривычный для людей, воспитанных в стандартном «школьно-программном» понимании сути чеховского творчества, ракурс!