Русская литература Серебряного века. Поэтика символизма: учебное пособие

Изучение работ самого Г. Чулкова, в нашем материале достаточно многочисленных, не позволяет сделать вывода о наличии у него сколько-нибудь целостной личной теории. В основном он повторяет расхожие символистские тезисы – преимущественно в духе Вяч. Иванова, переживая период увлечения то одной, то другой ивановской идеей и слегка варьируя их на свой манер. Осколки многих мыслей Вяч. Иванова легко угадываются, например, в следующей его статье, написанной уже через два года после провозглашения «мистического анархизма»: «Антиномии нашего разума являются лишь отражением тех мистических противоречий, которые составляют особенность новых религиозных переживаний. <...> Человек не только стал мифотворцем, но и стал исследователем всех стран своего духа. <...>

Несмотря на таинственность религиозного действия, говорить о нем возможно и должно. Возможно потому, что наш разум, нередко бессильный в мире целей, достаточно силен, когда речь идет о путях достижения. И с другой стороны, <...> потому, что современности угрожает торжество механического начала, серого и мертвого, бороться с которым необходимо, указывая на путь таинства». Далее развиваются заявленные тезисы о человеке как «мифотворце», о мистериальном характере социальных революций, мифотворчество которых «по природе своей религиозно». Наконец, снова всплывают идеи, лейтмотивные для серебряного века и хорошо уже известные нам по изложенным в предыдущих разделах высказываниям других авторов-символистов, опередивших с этим Г. Чулкова:

«Мы – на рубеже искусства и жизни. Бодлэр был прав, утверждая, что мир есть символ. <...>

Чтобы познать мир не мнимых, а реальных ценностей, мы должны пересоздать себя... человека»[248].

Ощутимо желание соригинальничать, проступающее здесь, как и в других выступлениях Г. Чулкова периода «мистического анархизма». Однако его писания некоторое время подкреплялись статьями более сильного мыслителя – Вяч. Иванова, явно считавшего нужным пытаться пропагандировать затею Г. Чулкова, чей «мистический анархизм» слабо завоевывал бесспорных и авторитетных сторонников. К сожалению, мысли Иванова выглядят как оторванные от жизни соображения сугубо книжного человека. Так, проводится чисто литературная параллель: «мистический анархизм» – что-то вроде романтизма начала XIX века. В статье «Байрон и идея анархии» зарождение «мистического анархизма» чуть ли не возводится к Байрону:

«Эти вожделения мира и блага истинного, эти настроения временной отрешенности как бы неясным шепотом подсказали поэту едва народившуюся в мире мысль о возможности примирения личной воли и воли соборной в торжестве безвластия и безначалия, общине анархической. <...> К этому анархическому синтезу гордый Байрон приближается робко, неуверенно и нецельно утверждает новое начало»[249].

В другой статье «анархическая» ниточка перебрасывается от Байрона к Пушкину:

«Что пушкинский табор – община анархическая, не подлежит сомнению», «Анархический союз может быть поистине таковым только как община, проникнутая одним высшим сознанием, одною верховною идеей, и притом идеей в существе своем религиозной. Такова идеальная община идеальных пушкинских Цыган, и только потому осуществляется в ней истинная вольность»[250].

Впрочем, у Байрона, Пушкина, вообще романтиков – «тоска по несбыточному», у символистов-мистиков – «пророчества» о «несбывшемся»; дело будущего, полагает Иванов, – проверить эти пророчества[251].

«Мистический анархизм» занимает Вяч. Иванова, таким образом, как возможный путь к соборности, как микроскопический, но все же реальный шаг к воплощению в жизнь философских умозрений. Хотя будущее показало, что путь этот не состоялся, сам обсуждаемый порыв – показательный пример «алкания» соборного единения во имя осуществления той грядущей Мистерии, которая, как ожидалось, преобразит человечество.

В сфере музыки Скрябин создает в эти годы ряд произведений, в которых «раньше Мистерии он начал осуществление своих мечтаний, идеи соборности творчества в акте литургического исполнения...»[252]. Для Скрябина, таким образом, его концертирование было средством привести слушающих музыку людей к сверхличностному духовному слиянию – все к той же соборности.

Замысел Мистерии пронизал всю творческую жизнь Скрябина: «Одна идея спаяла эту жизнь и создала из нее как бы художественный организм, какую-то легенду, миф... <...> Это была его идея Вселенской Мистерии.

Эта мечта осталась невоплощенною в жизнь. <...> Вкратце же это – апокалиптическая идея, чаяние последнего свершения, как называл его Скрябин сам... Это идея озаренного мессианства, мечта о великом последнем Чуде, которое свершится силами искусства, и которое свершить должен некий великий Обреченный, в представлении Скрябина совпавший с ним самим»[253].