Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1

И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем…

Русская поэзия второй половины 1820–30-х годов прошла в своих поисках мимо тех удивительных открытий, которые совершались в лирике позднего Пушкина. Именно он осуществил тогда решающий переворот. В заметке 1828 года Пушкин, подобно многим поэтам своего времени, протестовал против «условленного, избранного» литературного языка, против «условных украшений стихотворства». И он выдвинул против них требование «нагой простоты». Это требование заключалось в необходимости вернуть условному поэтическому слову «школы гармонической точности» утраченный в нём прямой, предметный смысл. Надо отбирать слова не по готовой системе поэтических знаков и формул, а прямо и непосредственно, соотнося их с той индивидуальной лирической ситуацией, которую поэт изображает. «Совершённый Пушкиным переворот, – отмечает Л. Я. Гинзбург, – был делом величайшей трудности. Речь ведь шла совсем не о том, чтобы просто ввести “прозаические” слова в поэтический текст. Само по себе это дело вовсе нетрудное и нехитрое; и этим широко, например, пользовался вульгарный романтизм 1830-х годов. Бенедиктов, практически отрицавший всяческие нормы и запреты (в том числе столь важные для предыдущего поколения запреты хорошего вкуса), в большом количестве вводит в свои стихи бытовое словесное сырьё, не подвергшееся предварительной эстетической обработке. Понятно, что механическое смешение стилей, нередко дающее непроизвольный комический эффект, ничего общего не имело с реалистическим методом в лирике. У Пушкина же речь шла об эстетическом чуде претворения обыденного слова в слово поэтическое»[38].

В этом чуде нуждалась поэзия, ибо в «школе гармонической точности» лирическое слово теряло предметное значение, превращалось в условный символ, в знак того или иного поэтического стиля. Как же достигалось это чудо Пушкиным? В его стихотворении «Осень», например, поэт говорит о минутах поэтического вдохновения, редких, но самых счастливых в творческой жизни художника:

Ведут ко мне коня; в раздолии открытом,
Махая гривою, он всадника несёт,
И звонко под его блистающим копытом
Звенит промёрзлый дол и трескается лёд.
Но гаснет краткий день, и в камельке забытом
Опять огонь горит – то яркий свет лиёт,
То тлеет медленно, – а я пред ним читаю
Иль думы долгие в душе моей питаю.

«Здесь отчётливо видно, как сфера значительного и прекрасного втягивает в себя, пронизывает собой и тем самым преображает обыденные вещи. Промёрзлый, трескается – эти слова не были бы допущены в классическую элегию; копыто – скорее принадлежало к басенному словарю, – замечает Л. Я. Гинзбург. – Но в “Осени” Пушкина все эти предметные слова – в то же время проводники идеи вольной сельской жизни, русской природы, вдохновенного труда. Поэтому они так же прекрасны – и закономерно друг с другом сочетаемы, – как камелёк, в котором то горит, то тлеет огонь, как думы поэта».

Такая поэзия, которую принято называть поэзией действительности, дышит в лирике Пушкина 1830-х годов. Стихотворение «Вновь я посетил…» создано осенью 1835 года в Михайловском. 25 сентября 1835 года поэт писал из Тригорского жене: «В Михайловском нашёл я всё по-старому, кроме того, что нет уже в нём няни моей и что около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья, на которую мне досадно смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу».

В стихотворении эта досада отсутствует. Чувства Пушкина здесь совершенно свободны от всякой примеси эгоистического, страстного увлечения. Большая часть стихотворения посвящена изображению мест, с которыми связаны у поэта воспоминания о былом. Детали быта овеяны здесь дыханием вечности: «вот опальный домик, где жил я с бедной нянею моей»; «вот холм лесистый, над которым часто я сиживал», вот три сосны – «они всё те же…» Поэт видит, что под соснами, около их устарелых корней, «младая роща разрослась». И грустные чувства, склонявшиеся к унынию, внезапно преображаются. Стихи увенчивает светлый финал, в котором поэт любовно принимает, как свою, чужую жизнь: