Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1

«Никто, не исключая и самого Пушкина, – писал Глеб Иванович Успенский, писатель-народник 1870-х годов, – не трогал таких поэтических струн народной души, народного миросозерцания, воспитанного исключительно в условиях земледельческого труда, как это мы находим у поэта-прасола. Спрашиваем, что могло бы вдохновить, хотя бы и Пушкина, при виде пашущего пашню мужика, его клячи и сохи? Пушкин, как человек иного круга, мог бы только скорбеть, как это и было, об этом труженике, “влачащемся по браздам”, об ярме, которое он несёт, и т. д. Придёт ли ему в голову, что этот кое-как в отрепья одетый раб, влачащийся по браздам, босиком бредущий за своей клячонкой, чтобы он мог чувствовать в минуту этого тяжкого труда что-либо, кроме сознания его тяжести? А мужик, изображаемый Кольцовым, хотя и влачится по браздам, хоть и босиком плетется за клячей, находит возможным говорить этой кляче такие речи: “Весело (!) на пашне, я сам-друг с тобою, слуга и хозяин. – Весело (!) я лажу борону и соху, телегу готовлю, зёрна насыпаю. Весело гляжу я на гумно (что ж тут может быть весёлого для нас с вами, читатель?), на скирды, молочу и вею. Ну, тащися, сивка!.. Пашенку мы рано с сивкою распашем, зернышку сготовим колыбель святую; его вспоит, вскормит мать-земля сырая. Выйдет в поле травка… Ну, тащися, сивка!.. Выйдет в поле травка, вырастет и колос, станет спеть, рядиться в золотые ткани” и т. д. Сколько тут разлито радости, любви, внимания, и к чему? К гумну, к колосу, к траве, к кляче, с которою человек разговаривает, как с понимающим существом, говоря “мы с сивкою”, “я сам-друг с тобою” и т. д. <…> Припомним ещё поистине великолепное стихотворение того же Кольцова “Урожай”, где и природа и миросозерцание человека, стоящего к ней лицом к лицу, до поразительной прелести неразрывно слиты в одно поэтическое целое».

Кольцов поэтизирует праздничные стороны трудовой жизни крестьянина, которые не только скрашивают и осмысливают тяжёлый его труд, но и придают особую силу, стойкость и выносливость, охраняют его душу от разрушительных воздействий действительности. «Народ, который мы любим, к которому идём за исцелением душевных мук, – до тех пор сохраняет свой могучий и кроткий тип, покуда над ним царит власть земли, покуда в самом корне его существования лежит невозможность ослушания её повелений, покуда они властвуют над его умом, совестью, покуда они наполняют всё его существование», – заключает Успенский.

И действительно: мужик, кровно связанный с своей землей-кормилицей, неслучайно у Кольцова – цельный человек. Труд на земле удовлетворяет все стремления человеческого духа. Способствуя рождению живого организма, его росту и созреванию, проходя вместе с природой весь круг жизненного цикла, кольцовский пахарь радуется прорастанию зерна, ревниво следит за созреванием колоса, является сотворцом, соучастником великого таинства возникновения жизни.

В «Песне пахаря» «мать-сыра земля» воспринимается как живой организм; в согласии с духом народной песни здесь нет аналитической детализации и конкретизации: речь идёт не об узком крестьянском наделе, не о скудной полосоньке, а о «всей земле», о всём «белом свете». То же самое мы видим в «Урожае»:

Красным полымем
Заря вспыхнула;
По лицу земли
Туман стелется.

Родственная ещё не отделившемуся от природы крестьянскому миросозерцанию космичность восприятия «света белого», «земли-матушки» придаёт и самому пахарю вселенские былинные черты богатыря Микулы Селяниновича.

Замечательно и ещё одно обстоятельство. Д. С. Мережковский писал, что «в заботах о насущном хлебе, об урожае, о полных закромах у этого практического человека, настоящего прасола, изучившего будничную жизнь, точка зрения вовсе не утилитарная, экономическая, как у многих интеллигентных писателей, скорбящих о народе, а, напротив, самая возвышенная, идеальная, даже, если хотите, мистическая, что, кстати сказать, отнюдь не мешает практическому здравому смыслу. Когда поэт перечисляет мирные весенние думы сельских людей, третья дума оказывается такой священной, что он не решается говорить о ней. И только благоговейно замечает: «Третью думушку как задумали, Богу Господу помолилися».

Наше общество, по замечанию Мережковского, «слишком часто становилось на исключительно экономическую, мертвящую точку зрения». Но «горек будет хлеб, если мы дадим его только по утилитарному, статистическому расчёту, только в холодном разумном сознании экономической необходимости, без умиления, без сочувственной, братской веры в то, что у народа есть самого святого:

Видит солнышко —
Жатва кончена:
Холодней оно
Пошло к осени;
Но жарка свеча
Поселянина
Пред иконою
Божьей Матери.