Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1

Такие «поэтизмы» кочуют у Батюшкова из одного стихотворения в другое, создавая ощущение гармонии, красоты поэтического языка: «пламень любви», «чаша радости», «упоение сердца», «жар сердца», «хлад сердечный», «пить дыхание», «томный взор», «пламенный восторг», «тайны прелести», «дева любви», «ложе роскоши», «память сердца». Происходит очищение, возвышение поэтического стиля: «локоны» (вместо «волосы»), «ланиты» (вместо «щёки»), «пастырь» (вместо «пастух»), «очи» (вместо «глаза»).

Много работает Батюшков и над фонетическим благозвучием русской речи. Разговорный язык своей эпохи он с досадой уподобляет «волынке или балалайке»: «И язык-то по себе плоховат, грубенек, пахнет татарщиной. Что за ы, что за ш, что за щи, при, пры, тры? О, варвары!» А между тем, как утверждает Батюшков, каждый язык, и русский в том числе, имеет свою гармонию, своё эстетическое благозвучие. Надо только раскрыть его с помощью данного от Бога таланта.

Батюшков много трудится, чтобы придать поэтическому языку плавность, мягкость и мелодичность звучания, свойственную, например, итальянской речи. И поэт находит в русском языке не менее выразительные возможности:

Если лили

я листамиКо груди твоей прильнёт,
Если яркими лучамиВ камельке огонь блеснёт,Если пламень потаённыйПо ланитам пробежал… («Привидение»)

«Перед нами первая строка “Если лилия листами”. Четырёхкратное ли-ли-ли-ли образует звуковую гармонию строки. Слог ли, и самый звук “л” проходит через строку, как доминирующая нота. Центральное место занимает слово “лилия”, закрепляя возникший музыкальный образ зрительным представлением прекрасного. Ощутимо гармоническим становится и слово “если”, начинающееся к тому же с йотированной гласной (ею оканчивается “лилия”). “Если”, первое слово строки, перекликается также с её последним словом – “листами”. Сложнейший звуковой рисунок очевиден», – так анализирует эти стихи исследовательница русской поэзии начала XIX века И. М. Семенко.

Когда Пушкин в элегии Батюшкова «К другу» прочитал строку: «Любви и очи и ланиты», – он воскликнул: «Звуки итальянские! Что за чудотворец этот Батюшков!», а впоследствии сказал: «Батюшков… сделал для русского языка то же самое, что Петрарка для итальянского».

Действительно, знание языка поэзии Италии дало Батюшкову многое. Но не надо думать, что поэт механически переносил итальянские созвучия в русскую поэтическую речь. Нет, он искал этих созвучий в самой природе родного языка, выявлял поэзию в русских его звуках. Такова звукопись в первых строках переведённого им отрывка из «Чайльд-Гарольда» Байрона:

Есть наслаждение и в дикости лесов,
     Есть радость на приморском бреге,
И есть гармония в сем говоре валов,
     Дробящихся в пустынном беге.

Отсутствие в четвёртом стихе ударения на второй стопе четырёхстопного ямба не случайно: сочетаясь с плавными свистящими и шипящими звуками («дробящихся») оно живописует обрывающийся бег морской волны. Рокот пронизывающих стихи звуков «р», как бы наталкивающихся периодически на твёрдое как камень «д», рассыпается в шипении финала, как угаснувшая на берегу в брызгах и пене морская волна.

О. Мандельштам в 1932 году написал стихи о своей воображаемой встрече с Батюшковым, в которых создал живой образ русского поэта:

Словно гуляка с волшебною тростью,
Батюшков нежный со мною живёт.
Он тополями шагает в замостье,
Нюхает розу и Дафну поёт.

Ни на минуту не веря в разлуку,

Кажется, я поклонился ему:
В светлой перчатке холодную руку
Я с лихорадочной завистью жму.

Он усмехнулся. Я молвил: спасибо.

И не нашёл от смущения слов:
Ни у кого – этих звуков изгибы…
И никогда – этот говор валов…

Становление Батюшкова-поэта

Он родился 18 (29) мая 1787 года в Вологде в семье обедневшего, но родовитого дворянина Николая Львовича Батюшкова. Матери своей, Александры Григорьевны, происходившей из вологодских дворян Бердяевых, Батюшков не помнил: она сошла с ума вскоре после рождения сына, была удалена из семьи и в 1795 году умерла.

Мальчик учился в частных французских пансионах Петербурга, откуда вынес хорошее знание европейских языков и особенно итальянского. Родное семейство ему заменил дом двоюродного дяди Михаила Никитича Муравьёва, одного из самых просвещённых людей своего времени, друга Карамзина, попечителя Московского университета, а потом товарища Министра народного просвещения, поэта, знатока классической поэзии античности.