Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 2

Получается, что Нехлюдов, почувствовав в себе Бога и себя богом, «самосовершенствуется» у Толстого в течение всего романа, но так и не достигает желанного «воскресения» в его конце. Толстой демонстрирует в финале его бессилие. Так великий художник вольно или невольно торжествует над религиозным ересиархом. Его религиозная доктрина не получает органического воплощения в художественном мире романа, обнаруживая свою ограниченность и нежизнеспособность.

Толстовцы абсолютизировали религиозно-философские статьи своего кумира, превратив его в основателя новой веры. Но Толстой, по справедливому замечанию С. Н. Булгакова, – не основатель, он – религиозный искатель и этим силён. Ему было дано знать тревогу исканий гораздо больше, нежели покой и радость религиозной жизни: «Величие религиозной личности Толстого, но вместе и её противоречивость и незавершённость, именно и выражается в том, что он сам никогда не смог успокоиться и установиться на своём учении, но постоянно выходил за его узкие рамки. Сам Толстой не вмещался в толстовство, в которое хотели загнать его прямолинейные фанатики его доктрины. Оно было для него временной формой успокоения, камнем под изголовьем, условным символом веры, сам же он продолжал жить во всю ширь своей личности и со всеми его противоречиями, как Толстой, а не как толстовец. Никогда не надо забывать, что в нём, кроме догматического вероучителя, жил прозорливец искусства, томился огненный дух, вечно мечущийся, вечно вопрошающий. И эту для нас наиболее драгоценную черту души Толстого, эту неумолчную тревогу исканий с ослепительной яркостью символизировали его последние дни»[33].

Толстой чувствовал приближение кровавой, страшной, разрушительной революции. Вероятно, его учение о «непротивлении злу насилием» было отчаянной попыткой предотвратить её. В 1910 году он написал очерк «Три дня в деревне», в котором, ссылаясь на американского мыслителя Генри Джорджа, пророчески утверждал: «“Сколь устойчивой ни казалась бы нам наша цивилизация, – говорит Генри Джордж, – а в ней развиваются уже разрушительные силы. Не в пустынях и лесах, а в городских трущобах и на больших дорогах воспитываются те варвары, которые сделают с нашей цивилизацией то же, что сделали гунны и вандалы с древней”.

Да, то, что лет двадцать тому назад предсказывал Генри Джордж, совершается теперь на наших глазах везде и с особенной яркостью у нас в России, благодаря удивительному ослеплению правительства, старательно подкапывающего ту основу, на которой стоит и может стоять какое бы то ни было общественное благоустройство.

Вандалы, предсказанные Джорджем, уже вполне готовы у нас в России. И они, эти вандалы, эти отпетые люди, особенно ужасны у нас, среди нашего, как это ни странно кажется, глубоко религиозного народа. Вандалы эти особенно ужасны у нас именно потому, что у нас нет того сдерживающего начала, следования приличию, общественному мнению, которое так сильно среди европейских народов. У нас либо истинное, глубоко религиозное чувство, либо полное отсутствие всяких, каких-либо сдерживающих начал: Стенька Разин, Пугачёв… И, страшно сказать, эта армия Стеньки и Емельки всё больше и больше разрастается благодаря таким же, как и пугачёвские, деяниям нашего правительства последнего времени с его ужасами полицейских насилий, безумных ссылок, тюрем, каторги, крепостей, ежедневных казней.

Такая деятельность освобождает Стенек Разиных от последних остатков нравственных стеснений. “Уже если учёные господа так делают, то нам-то и Бог велел”, – говорят и думают они.

Я часто получаю письма от этого разряда людей, преимущественно ссыльных. Они знают, что я что-то такое писал о том, что не надо противиться злу насилием, и большею частью, хоть и безграмотно, но с большим жаром возражают мне, говоря, что на всё то, что делают с народом власти и богатые, можно и нужно отвечать только одним: мстить, мстить и мстить».

Уход и смерть Л. Н. Толстого

В последние годы жизни Толстой нёс тяжкий крест напряженной духовной работы. Сознавая, что «вера без дела мертва», он пытался согласовать своё учение с тем образом жизни, который вёл. Он сознавал, какие неприятности родным и близким доставит его уход из Ясной Поляны, и ради любви к жене и детям, не вполне разделявшим его вероучение, Толстой смирялся, жертвовал личными побуждениями и желаниями. Именно самоотвержение заставляло его терпеливо сносить тот яснополянский быт, который во многом расходился с его убеждениями. Надо отдать должное и жене Толстого Софье Андреевне, которая с пониманием и терпением старалась относиться к его духовным исканиям и, в меру своих сил, пыталась смягчить остроту его переживаний.