Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 2

Самым ярким и замечательным произведением Чехова, в котором наиболее отразилась указанная особенность его творчества, нам представляется “Скучная история” (1889). Я думаю, у всех в памяти несложная, как всегда у Чехова, фабула этого произведения. Герой её – знаменитый учёный с европейским именем, преданный науке до самозабвения, страстно верящий в её всемогущество и считающий её “высшим проявлением любви”; этот благороднейший человек, с трогательной скромностью и простосердечием рассказывающий о своих слабостях, уже стоя одной ногой в могиле и сознавая это, делает, под влиянием внешнего толчка, данного историей любимой племянницы Кати, страшное и воистину неожиданное открытие, совершенно сломившее учёного специалиста. Вот это открытие: “Сколько бы я ни думал и куда бы ни разбрасывались мои мысли, для меня ясно, что в моих желаниях нет чего-то главного, чего-то очень важного. В моём пристрастии к науке, в моём желании жить, в этом сиденье на чужой кровати и в стремлении познать самого себя, во всех мыслях, чувствах и понятиях, какие я составляю обо всём, нет чего-то общего, что связывало бы всё это в одно целое. Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях о науке, театре, литературе, учениках и во всех картинках, которые рисует моё воображение, даже самый искусный аналитик не найдёт того, что называется общей идеей, или богом живого человека. А коли нет этого, то, значит, нет и ничего. При такой бедности достаточно было серьёзного недуга, страха смерти, влияния обстоятельств и людей, чтобы всё то, что я прежде считал своим мировоззрением и в чём видел смысл и радость своей жизни, перевернулось вверх дном и разлетелось в клочья. Ничего же поэтому нет удивительного, что последние месяцы своей жизни я омрачил мыслями и чувствами, достойными раба и варвара, что теперь я равнодушен и не замечаю рассвета… Я побеждён…” Я знаю в мировой литературе мало вещей более потрясающих, нежели эта душевная драма, история религиозного банкротства живой и благородной человеческой души».

Чехов показал, что и в области религиозной веры человек нередко проявляет свойственные его несовершенной природе слабости. И тогда вера вырождается или в мёртвый обряд, или в форму ничем не оправданного, невежественного самодовольства. «Между “есть Бог” и “нет Бога” лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец, – заметил Чехов в записной книжке в начале февраля 1897 года. – Русский человек знает какую-либо одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его; и потому обыкновенно он не знает ничего или очень мало».

Пророческий смысл творчества Чехова открылся европейскому человечеству не сразу. Лишь во второй половине ХХ века, пройдя через испытания кровавых идеологических битв и фанатических общественных столкновений, оно открыло непреходящую ценность и актуальность его художественного наследия. Чехов жил в эпоху «смены вер» в культурном слое русского общества. Вытесняя народнические доктрины, в умах интеллигенции воцарялся новый «символ веры» – революционный марксизм. Отрекаясь от православной «веры отцов», наша интеллигенция пошла теперь на союз с европейскими интеллектуалами с такой безоглядной смелостью, которая им и не снилась. «Ведь я, сударыня, – заявляет Лихарев у Чехова, – веровал не как немецкий доктор философии, не цирлих-манирлих, не в пустыне я жил, а каждая моя вера гнула меня в дугу, рвала на части моё тело».

Всё творчество Чехова – призыв к духовному освобождению и раскрепощению человека. Проницательные друзья писателя в один голос отмечали внутреннюю свободу как главный признак его характера. М. Горький говорил Чехову: «Вы, кажется, первый свободный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел». Но и второстепенный беллетрист, знакомый Чехова, писал ему: «Между нами Вы – единственно вольный и свободный человек, и душой, и умом, и телом вольный казак. Мы же все в рутине скованы, не вырвемся из ига».

В отличие от писателей-предшественников, Чехов уходит от художественной проповеди. Ему чужда позиция человека, знающего истину или хотя бы претендующего на знание её. Авторский голос в его произведениях скрыт и почти незаметен. «Над рассказами можно плакать и стенать, можно страдать заодно со своими героями, но, полагаю, нужно это делать так, чтобы читатель не заметил. Чем объективнее, тем сильнее выходит впечатление», – говорил Чехов о своей писательской манере. «Когда я пишу, – замечал он, – я вполне рассчитываю на читателя, полагая, что недостающие в рассказе субъективные элементы он подбавит сам».