Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 2

Софья вздрогнула и ничего не сказала, потом открыла глаза и долго, не мигая, глядела на небо.

– Люди узнают, – сказала она.

– Не узнают. Дюдя уже старый, ему помирать пора, а Алёшка, скажут, от пьянства издох.

– Страшно… Бог убьёт.

– А пускай…

Обе не спали и молча думали.

– Холодно, – сказала Софья, начиная дрожать всем телом. – Должно, утро скоро… Ты спишь?

– Нет… Ты меня не слушай, голубка, – зашептала Варвара. – Злоблюсь на них, проклятых, и сама не знаю, что говорю. Спи, а то уж заря занимается… Спи…

Обе замолчали, успокоились и скоро уснули».

В повести «Убийство» (1895) речь идёт о двоюродных братьях Матвее и Якове Тереховых, фанатически, но по-разному верующих людях: Матвей склонен к церковному обряду, Яков – к сектантскому. Однако и у того и другого вера вырождается в злорадное изуверство. Матвей любит «леригию», но не любит весну. Это символическая деталь: люди, для которых вера превращается в мёртвый обряд, не любят весны, равнодушны к живой жизни. В основе такой веры лежит не любовь к Богу, а любовь к себе, которая приводит к взаимной ненависти, заканчивающейся жестоким и бессмысленным убийством.

Люди у Чехова часто склоняются к обожествлению ценностей мнимых, к сотворению лживых кумиров. «Идея гениальной одержимости, “божественной болезни” распространилась на рубеже веков широко, но преимущественно в декадентских кругах, в кружке Мережковских, среди утончённой и модной публики, зачитывавшейся Ницше», – отмечает М. П. Громов[39].

Культ «гениев», «творцов» превращается в смысл жизни Ольги Ивановны Дымовой, героини рассказа «Попрыгунья». Выйдя замуж за скромного врача Осипа Степаныча Дымова, она превратила свою квартиру в модный салон для приёма знаменитостей. Весь смысл существования свёлся у неё к тому, чтобы искать и коротко сходиться с необыкновенными людьми. «Стоило кому-нибудь прославиться хоть немножко и заставить о себе говорить, как она уж знакомилась с ним, в тот же день дружилась и приглашала к себе. Всякое новое знакомство было для неё сущим праздником. Она боготворила знаменитых людей, гордилась ими и каждую ночь видела их во сне».

В кругу этой самовлюблённой молодёжи, «вспоминавшей о существовании каких-то докторов только во время болезни», «имя Дымов звучало так же безразлично, как Сидоров или Тарасов». Дымов им казался «чужим, лишним и маленьким, хотя был высок ростом и широк в плечах». Когда собирался вместе кружок «гениев», Дымова в гостиную не приглашали, никто не вспоминал об его существовании, включая и жену. «В самом деле: что Дымов? почему Дымов? какое ей дело до Дымова? Да существует ли он в природе и не сон ли он только? Для него, простого и обыкновенного человека, достаточно и того счастья, которое он уже получил».

«Счастье» Дымова заключалось в том, что каждую ночь, «ровно в половине двенадцатого отворялась дверь, ведущая в столовую, показывался он со своею добродушною кроткою улыбкой и говорил, потирая руки: “Пожалуйте, господа, закусить”». Этими лакейскими обязанностями скромного доктора «гениальные» люди были вполне удовлетворены.

В погоне за «гениями», Ольга Ивановна влюбляется в молодого художника Рябовского, который ведёт себя, как бог, считая, что ему всё позволено: «Что Дымов? Почему Дымов? Какое мне дело до Дымова? Волга, луна, красота, моя любовь, мой восторг, а никакого нет Дымова…» Этот «гений» усвоил томное выражение лица, демонстрирующее брезгливость, и капризную фразу, повторяемую всякий раз, когда ему хотелось подчеркнуть своё величие: «Я устал».

Роман Ольги Ивановны с Рябовским длится одно мгновение и завершается высокомерным отчуждением «гениальной натуры»: «Рябовский вернулся домой, когда заходило солнце. Он бросил на стол фуражку и, бледный, замученный, в грязных сапогах, опустился на лавку и закрыл глаза. – “Я устал…” – сказал он и задвигал бровями, силясь поднять веки. Чтобы приласкаться к нему и показать, что она не сердится, Ольга Ивановна подошла к нему, молча поцеловала и провела гребёнкой по его белокурым волосам… – “Что такое? – спросил он, вздрогнув, точно к нему прикоснулись чем-то холодным, и открыл глаза. – Что такое? Оставьте меня в покое, прошу вас”».

С таким же высокомерным пренебрежением относится Рябовский к живописным этюдам Ольги Ивановны, так что она чувствует себя «не художницей, а маленькой козявкой»: «Я устал… – томно проговорил Рябовский, глядя на её этюд и встряхивая головой, чтобы побороть дремоту. – Это мило, конечно, но и сегодня этюд, и в прошлом году этюд, и через месяц будет этюд… Как вам не наскучит? … Однако, знаете, как я устал!»