Русская литература XVIII века. Петровская эпоха. Феофан Прокопович. Учебное пособие

Конечно, можно усмотреть в этой метафоре-«емблеме» барочные элементы, однако ещё в античной поэтике появился образ корабля, олицетворяющего государство (у Алкея, Горация и т. д.). Поэтика классицизма вовсе не чуждалась образов, символов, идущих от античности.

В комментариях к этой строке И. П. Ерёмин обращается к фронтиспису «Книги устав морской» (СПб., 1720), на котором помещена гравюра П. Пикарта по рисунку К. Растрелли, на которой изображено на море парусное судно, управляемое нагим юношей. К нему подлетает «Время», слева – Нептун, справа – Марс. Здесь, безусловно, налицо барочная стилистика рисунка. Предклассицизм, ставший основным направлением в эстетике литературы Петровской эпохи, не отказывался от барокко[442]. Однако, вбирая в себя черты барочной поэтики, предклассицизм медленно, но верно эволюционировал к классицизму. Кстати, взаимовлияние литературы и живописи этого времени не только безусловно, но и высоко продуктивно: литература стремится живописать, а на рисунках, гравюрах всегда присутствуют надписи и разъяснения[443]. При этом главным в культуре Петровской эпохи оставалось «слово – публицистическое и художественное»[444]. «Вопросы эстетики рассматривались деятелями русской культуры первой половины XVIII в. чаще всего в контексте решения насущных задач культурного строительства», значимы были общественная и воспитательная функции искусства, его полезность, прикладной характер, «для Петра I искусство имело ценность прежде всего как одно из наиболее действенных средств пропаганды его политики»[445].

Далее в «слове» оратор поднимает важную проблему идеологического оснащения армии вообще и в частности русских войск в начале Северной войны: даже необходимых уставов и «регул воинских» не было, не было надлежащей подготовки к войне – «российский народ не имел того ни в умах, ни в делах, ни в книгах» (116).

Как уже не раз мы отмечали, антитеза «прежде – ныне» – лейтмотив ораторской прозы Феофана Прокоповича, обыгрывается она и в данном «слове». Оратор предлагает нам в качестве аналогии Северной войны вспомнить войну с татарами. «Старики» (или, как ещё ехидно называет их оратор, «батюшки») славили свои походы на Крым, Азов во главе стрелецких войск и ополчений, Феофан же всё это относит к ушедшей эпохе, «прежнему времени», когда была иной даже сама философия, идеология войны; «ныне» всё изменилось и прежде всего потому, что противник совершенно иной.

Надо сказать, что в данной речи Прокопович весьма уважительно говорит о шведах как об очень сильном враге. Татары, турки – «хотя и великая противных сила, да была нам ведома!», – восклицает оратор (116). Шведы же были для российских военачальников противником иным во всех отношениях. Поэтому для Феофана важен не единожды звучащий в слове мотив дерзости, которым оратор сопровождает образ Петра, подчёркивая тем наиболее характерную его черту как политика, военачальника, человека. Пётр и Россия дерзнули «от потешных ексерциций, от притворных баталий в самый жесточайший марсовый огонь» войти; «о дело ужасное!» (117), – восклицает оратор.

Далее идёт риторический повтор той же метафоры о нагом юноше на корабле, дерзающем плыть по морским волнам; Россия уподоблена спящему человеку, на которого внезапно напал враг (117).

Риторических вопросов и восклицаний в этой речи очень много, они становятся неким шаблоном и подчас почти избыточны. Вопросы и восклицания носят не только риторический характер, они перестают быть локализованы контекстом «слова», т. к. являются средством навязывания диалога, его активизации с реципиентом, в данном случае «слышателями», – то, о чём М. М. Бахтин писал как об преобладании авторской активности, который выступает уже не столько от своего лица, сколько от лица всех «слышателей» и даже, мы подчеркнём, всех россиян, т. е. от лица нации, что будет так характерно для поэтики классицизма в целом и, в частности, для классицистической оды[446].

Оратор не скрывает в «слове» горечь поражений в начале Северной войны, трудности и тяготы военных походов. Феофан подчёркивает реакцию европейских стран: «Мир весь со удивлением смотрел на дерзнутое от нас дело, и иннии сболезновали, иннии и ругалися нам» (118). С гордостью оратор говорит о последовавших затем «марсовых акциях» – Калиш, Лесная, Полтава, Нарва, Дерпт, Рига, Ноттенбурх – «в одном времени и вооружала и украшала себя Россиа!» (119). И во главе всех дел – Пётр I, «толикий и толь дивными талантами обогащенный муж» (119).