Русская нарезка

Он вернулся в купе, и так же, как недавно охватило его очарование осенней ночи, охватила его духота вагона, и та­бачный дым, и запах горелого коровьего масла, и разомлев­шей ваксы, дух методического огня. Так почему же, несмотря на все принятые меры, немецкий удар всё же застал нас врас­плох? Почему? — с яростью, с горечью, с болью солнце све­тит из-за спины. Стрелять хорошо. Мокрый после дождя го­лубой мир, тревожная военная ночь лежали перед ними. Всё в бывшем городе пропахло гарью, пеплом, кирпичной пре­сной пылью, убитые люди были захоронены мне прямо в глаза. Я вижу в его зрачках полёт всё тех же четырёх бесцвет­ных пуль, пятая — трассирующая, пронзающая тьму и даль­нюю память тревожным, смертельным светом. В тот вечер солнце было заключено в ненависть, гнев, стремление про­явить свою силу, уничтожить всё, что стоит на пути высшего органа руководства военными действиями вооружённых сил. Они все заранее пристреляны и теперь, будто из узких гор­лышек брандспойтов, поливали берег, остров, реку, в кото­рой кишело месиво из людей. Нет! Он был необходим, не­избежен, этот мокрый после дождя голубой мир, теперь оде­тый в военную форму, а в остальном совершенно такой же, как до войны — гибельное безумие, по сравнению с которым лицо войны изменилось, стало иным, с рукой, устремлённой в будущее, указывающей в сторону шумевшего за своим рас­кладным столиком командира дивизии.

Вроде того.

Что ж, это можно, — ответил Новиков. Надеялись, на железной дороге будет лучше. Но это был бы грубый, роко­вой просчёт. Через минуту, взяв себя в руки, он уже действи­тельно решился ехать, но теперь было не с кем. Черви выле­зали из-под гипса, ползали по его исхудалой шее с напряг­шимися от боли жилами. Разговор застыл в последнем уси­лии, пытаясь ползти. Очереди сталкиваются, перекрещива­ются лениво и устало. Протянули ему котелок с чаем, а он уже где-то там, в недоступных мне далях, всем чужой, здесь ненужный, от всего свободный. Передний край батальона гасит последний свет в полусмеженных глазах, тёмно-синих от мгновенной сердечной боли, лицо исчезает, вместо него что-то белое, или жёлтое, или красное, осветило улицы, и пыльный, холодный, ждущий зимы, злой, обшарпанный го­род показался торжественным, розовым, светлым. Она вошла в дом, и пот заливает глаза, тёплый, липкий, сочный, ров­ный, негромко гудящий фон, точно эхо всех ветров вселен­ной тревожным гулом отдавалось, если прикажут, взглядами, полными горечи, хлынуло врозь, если смеются, обгорелыми подсолнухами, четырьмя пулемётами, и только очень далё­кий, едва различимый гул артиллерии напоминал о войне.

Чётко и размеренно, точно маятник огромных часов, начал отбивать свои удары метроном. Короткий блеск живого солнца и удушливая чернота. Как пёс, бросается на забор и срывается вниз.

— Ясно. — не дослушав, сказал Жуков и снял трубку аппарата прямой связи с КП Балтфлота: — 152- миллиметровые орудия КВ стреляют снарядами 09-30 гг., по­этому прикажите выдать немедля бетонобойные снаряды 09­30 гг. и пустить их в ход. Будем лупить танки противника во­всю.

Через несколько мгновений раздался голос адмирала. Он говорил всё это лениво и устало. Ему хотелось упустить дра­гоценное время. Он стоял и молчал. FUGA 8

Хлопьями отвесно падал снег, по ту сторону путей к при­ходу поезда играла музыка. Разогретый вином, он не хотел смирения. Глядя на Неудобнова покаянно и тихо, смиряя всё вокруг, с полным прощением перед прощанием, отходил этот крутой, горячий день. Он издали увидел платформы, углова­тые танки с металлическими мышцами, с зелёными, броневы­ми, нездешними спинами, и в белёсом сумраке вечера над от­кинутым верхним люком виднелся в последнем крике разжа­тый рот, и в жаркое, смутное облако его мыслей вошла прон­зительная игла — страх и целый исчезнувший мир был сейчас в этих никого невидящих глазах. Тянет, обнимает земля чело­века, но её верхний чёрный пласт был густо перевит и опутан белыми нитями пырея — жёсткого и неподатливого, как на­мерения противника. Вокруг них возвышалась охрана с вин­товками, считая произнесённые слова, шедшие от человека в дублёном полушубке. Между бараньим мехом воротника и мехом ушанки — молодое, красное, дышащее паром, свире­пое на службе лицо, а перед ним по всему дощатому перрону, на снегу, словно на молитве, стояли люди в арестантской оде­жде и без шапок. Зная, что уже ничем нельзя помочь, коман­дующий преобразился — он вновь стал властным, абсолютно

убеждённым в своей правоте и не терпящим никаких расспро­сов и тем более возражений. FUGA 9