Русская нарезка

Я рискнул нарушить затянувшееся молчание и предложил немедленно обрушиться всеми имеющимися в пригранич­ных округах силами на прорвавшиеся части противника и задержать их дальнейшее продвижение. — Не задержать, а уничтожить, — уточнил С. К. Тимошенко и зареготал от удовольствия. Кто-то из старых вояк смотрел короткое, но ёмкое мгновение на его большое лицо, выражавшее сосредо­точенное удовольствие. На отаве клевера, яркой, как бы осы­панной комочками манной кашицы, новоцветом, он полз, и довольно быстро, а по земле синим томлёным чадом стлался туман, и всё окружающее казалось полуверным и расплывча­тым. Я же лично долго вёл войну вслепую, тужась поразить как можно больше врагов, и старался говорить спокойно, не придавая эмоциональной окраски произносимым словам, но тем не менее неприкаянно стонал где-то за деревней, пока наконец не изошёл совсем, опять превратившись в ничто, в дно ячеек щелей, ходов сообщений. Не хотелось ничего: ни думать, ни разговаривать, ни жить, и длинные чёрные маши­ны выскользнули из раскрывшихся деревянных ворот. Он был пуст, ко всему глух и невосприимчив, полуоглушённый взрывом, он плохо слышал, плохо соображал. Он увидел кровь у себя на рукаве и опять оглянулся на дом, к которому только что бежала Люба Петренко. Улица вдоль была пуста. Предупреждённые по селектору регулировщики ОРУДа по­спешно переключали на красный свет светофоры на всём протяжении Дорогомиловской и Арбата, зазвенел предупре­дительный звонок в будке часового у въезда в Боровицкие ворота. И лишь много спустя робко, неуверенно фтюкнул первый перепелок, за ним подал о себе знать второй, а уж глядя на них, расслабился в своей потаённой стойке и блед­ный, изо всех сил тянущийся по стойке «смирно» майор, го­товый вот так принять смерть, но уже не способный пони­мать что-либо. И очередь — одна, вторая, две сразу. Касьян досчитал их до двух десятков. Значит, придётся идти. И ему, и всем подчистую. Во дворе топот ног, стоны, корот­кие выкрики. Вдруг слух улавливает отдалённый бабий крик. Кричали где-то в хлебах, стоявших ему по грудь, в безветрии и духоте. Все спешили скорее попасть домой, мечтали о наступающем выходном, о том, как хорошо, что можно по­спать подольше, и вот уже закричали, заголосили на других дворах — и тех, что уже занялись, и тех, что ждали своей не­избежной участи. Посыльный достал из-за пазухи пиджака пачку квитков, полистал, озабоченно шевеля губами, про се­бя нашёптывая чьи-то фамилии, не то смеялся, не то плакал и до боли сжимал котелок. Я поставил планку на триста пятьдесят метров и несколько раз выстрелил по этому котел­ку, когда только что промчавшийся в одной из этих чёрных машин крупнолицый капитан своими глазами прочёл дирек­тиву наркома обороны. В ней среди прочего приказывалось:

«Войскам всеми силами и средствами обрушиться на вра­жеские силы и уничтожить их в районах, где они нарушили советскую границу. Впредь до особого распоряжения назем­ным войскам границу не переходить».

Далеко позади отпылала граница. Только колонны плен­ных и встречно на восток идущая немецкая техника спешили домой из гостей, ресторанов, субботних вечеринок. Некото­рые несли в руках патефоны, чемоданчики с пластинками, другие, тоже неловкие, кособокие, один выше другого, отры­ваются и теряются в тяжёлых, медленно клубящихся фанта­стических бумагах разбомбленного штаба, в зелёном сундуке, на котором, словно закрыв его своим телом, лежал убитый офицер. Я уже знаю, что от него не отделаться. Его не за­лить водкой, не забыть в бесшабашном разгуле, и пока нем­цы в картошке заметили его, миномётная батарея уже заткну­лась, трубы её лежали на боку, обслуга кверху жопой.

Мелькают сапоги, валенки, ботинки. Треплются на ветру заснеженные полы шинелей. Шуршат залубеневшие про­мёрзшие охапки слежавшегося клевера и тимофеевки. И все, кто находился сейчас в этой большой комнате, перебежками пошли вперёд, приближаясь к лесу. Мне, да и всем, наверное, показалось, что не было самолётов, способных выполнить это. Они погибли под бомбами на своих аэродромах, не успев взлететь и раньше, чем был подписан для них этот приказ. FUGA 4