Русская поэзия за 30 лет (1956-1989)

И я б хотел меж розовых барханов

Из-под поклаж с презреньем нежным глянув,

С ним заодно пописать на песок

Зыбучие пески писательской организации вполне достойны такого к ним отношения, особенно со стороны человека, который, оставаясь сам собой, делает свое дело одиноко — годами, десятилетиями, так, словно не существует соблазнов и нет фальши, пропитавшей воздух — "Ни с врагом, ни с другом не лукавлю" — пишет он. А в своей программной вещи "Искусство поэзии", посвященной молодому поэту Александру Вернику, который вскоре после её написания эмигрировал, Чичибабин не случайно вспоминает Сократа.

Стоицизм — вот термин, характеризующий его позицию.

Как выбрать мед из сатанинских сот

И ярость правоты из кротости Сократа,

Разговорить звезду, и на ладошку брата

Свести ее озноб с Михайловских высот?

Только поэзия по его мнению способна "выбрать мед" — прозаик же –

… волен жить меж страхов и сует,

кумекать о добре и в рот смотреть кумиру,

а нам любовь и гнев настраивают лиру…

Поэзия для него — ежедневное распятие:

Лишь избранных кресту поэзия поит…

И если в начале этой оды — главный герой — Сократ, то в конце ее возникает Иисус. Это не удивляет. Ведь многие философы ещё в поздне-античные времена говорили, что Сократ в какой-то мере — один из предтеч Христа…

Стоически принимает Чичибабин и прощанье с друзьями, уезжающими навсегда. На отъезд в эмиграцию многих друзей он откликается такими строками:

Дай вам Бог с корней до крон

без беды в отрыв собраться.

Уходящему — поклон.

Остающемуся — братство.

Остаться собой перед разлуками, смертями, всеобщей ложью, захлестнувшей родину, и льющейся из нее за её пределы, как из переполненной чаши… Чичибабин вспоминает в стихах художника Филонова — замолчанного, как и он сам, бунтаря, погибшего в ленинградской блокаде. Когда-то в юности фанатичный большевик, романтик разрушения, ужаснувшийся тому, что сам сделал, Филонов был срочно забыт страной… Забыт до смерти…

Ничей не наставник, ничей не вассал,

Насытившись корочкой хлеба,

Он русскую смуту по-русски писал

И веровал в русское небо.

Другой герой поэзии Чичибабина — Гоголь. "В злую высь воспарил не писательский, нет — мифотворческий гений".

Пронзительная искренность дает поэту право упрекнуть Есенина в том, что тот "как слепой смотрел на свет". Ценя есенинский талант и упрекая Есенина за то, что тот "задрав штаны бежит за комсомолом", Чичибабин называет его "за стол посаженным плебеем":

Хоть был и неуч и позер,

Сильней, чем ценим,

Ты нам во славу и в позор,

Сергей Есенин!

Эти строки — реакция на попытки сделать из глубокого, печальнейшего, но далеко не гигантского лирика, какого-то национального идола. Так же как Есенина запрещали, так потом — опять не по поэтическим — только по политическим, а точнее националистическим соображениям из него захотели слепить фигуру, которая должна была заслонить, если не Пушкина, то хотя бы Лермонтова и Блока… Журнал "Наш современник" очень об этом хлопотал, а раньше и "Молодая Гвардия" старалась, да выдохлась…

Чичибабин — поэт был весьма неудобный для идеологических нянек. Кто-то из партийных критиков сказал, что он «позорит фронтовое поколение», а по типу своей неуживчивой поэзии он и верно принадлежал к тем, кого называли «крикунами и эстрадниками», то есть к поэтам "медного века".

В здоровом стаде, которое лет двадцать властно, хамски и безграмотно командовало литературой, вдруг завелся… верблюд! Пойди, докажи, что не так…

Вот потому-то его официально и не было. Только в самом конце восьмидесятых годов стихи его стали издавать в Москве.

А в 1990 году за книгу «Колокол» поэт за четыре года до смерти получил государственную премию.

22. ДЕЖУРНЫЙ ПО АПРЕЛЮ (Булат Окуджава)

Это статья, как и большинство в этой книге, сделана из радиопередачи по «Свободе», а передача — результат наших с Окуджавой разговоров в разные годы.

Когда в 1957 году стали появляться пленки (огромные бобины тогдашних магнитофонов) с записями песен Булата Окуджавы, мало кому из нас приходило в голову, что в русской поэзии рождается но¬вый жанр. Конечно, романсы и песни сами по себе — не новость, даже романсы Вертинского — поэта, композитора и артиста одновременно, но полвека спустя после него возникший Окуджава оказался явлением особым.

Песни, разве что за исключением старых народных, имели текст "попроще", без глубокой образности, без особой сложности ассоциаций, метафор — короче без всего того, что делает стихотворный текст поэзией.

Песня имела всего лишь "слова" И слова эти были обычно примитивными, доходчивыми, работали на элементарные рефлексы, а никак не те "центры", которые воспринимают поэзию.

Это считалось законом жанра. А пошлость считалась неизбежными "издержками производства" — редко можно прочесть "слова" какой-либо песни и не поморщиться от пошлости, или в лучшем случае — от банальности.

Такова была, да и осталась "массовая песня", или "шлягер".