Русская поэзия за 30 лет (1956-1989)

До последних дней жизни, которая так трагично и глупо оборвалась, Рубцов не мог примириться со своим временем. Он был из тех, кто не в своем веке родился и не искал возможности как-то наладить контакты с веком ему чужим… Для цельного человека, каким был Рубцов — это конфликт неразрешимый, смягчить его он не мог и не хотел. Он тянулся к иным временам, а когда нечуткие люди спрашивали, о каком конкретно веке он тоскует — Рубцов только морщился: «Не лезь в душу копытом!».

Две мощных силы, определивших поэзию и личность Рубцова: отталкивание от эпохи и притяжение к родной земле…

Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны.

Неведомый сын удивительных, вольных племен.

Как прежде скакали на голос удачи капризной.

Я буду скакать по следам миновавших времен.

Россия! Как грустно! Как странно поникли и грустно

Во мгле над обрывом безвестные ивы мои,

Пустынно мерцает померкшая звездная люстра.

И лодка моя на речной догнивает мели.

И храм старины, удивительный, белоколонный.

Пропал, как виденье меж этих померкших полей.

Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны,

Но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей

Неприятие своего времени было у него настолько острым, что он, не сумев понять, чья и в чём вина, одним махом отрицал все, относящееся к "окружа ющей действительности" ("а зачем меня окружила?"). Он отрицал полностью ту псевдокультуру, что была сотворена советской пропагандой, а заодно отрицал и тот нормальный прогресс, который с этой псевдокультурой по сути вовсе не связан, а существует вследствие естественного хода времени.

Рубцов выплескивает с водой ребенка, не может отделить одно от другого: его запутала та пропаганда, которая любые нормальные проявления всесветного и повседневного человеческого прогресса ставила в заслугу государству и партии. Его не могла убедить даже знаменитая эпиграмма тех лет:

Выхожу один я на дорогу,

Сквозь туман которая легла.

Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,

Это всё нам партия дала.

Отрицая систему, Рубцов огульно отрицает все, что эта система, по его мнению, принесла России. Вот как он видит по сути весь мир ХХ века:

Поезд мчался с прежним напряженьем,

Где-то в самых дебрях мирозданья,

Перед самым, может быть, крушеньем,

Посреди явлений без названья,

Перед самым, может быть, крушеньем

Я кричу кому-то: "до свиданья!"

Обычный поезд — страшен, как всадник из Апокалипсиса… И поэтому нарочитой беспомощностью звучит концовка стихотворения — беспомощный довод растерявшегося человека:

Ну, какое может быть крушенье,

Если столько в поезде народу?

Довод, никак не рассчитанный на то, чтобы кого-нибудь убедить, еще более обостряет ощущение роковой обреченности всего, что кругом, всего, от чего поэт отрекается, и всего, что любит. Символом своей судьбы, символом своей души Рубцов делает коня, везущего телегу по мостовым задушливого города. Он вообще не любил городов. Самые светлые строки его всегда посвящены полям и лесам Вологодчины, куда еще не успел добраться прогресс, для Рубцова тождественный удушающей атмосфере страшного тиранического государства.

В потемневших лучах горизонта

Я смотрел на окрестности те,

Где узрела душа Ферапонта

Что-то Божье в земной красоте…

Так пишет он о монастыре над Сиверским озером, храм которого расписал когда-то «небесно-земной Дионисий»…

Предчувствия поэтов порой — почти прозрения: не случайно писал Рубцов и о дуэли Лермонтова, и о горькой судьбе Есенина, и об убитом агентами сталинских властей Дмитрии Кедрине… Бескомпромиссность в принципе всегда обречена, Рубцов это чувствует:

Давно душа блуждать устала,

В былой любви, в былом хмелю,

Давно понять пора настала,

Что слишком призраки люблю…

Выхода он не видит для того, кто так, как он, опоздал родиться:

Я не знаю, куда повернуть:

В тусклом свете блестя, гололедица

Для меня обозначила путь…

Пейзаж Рубцова почти всегда окрашен серыми струями дождя, бесконечного, безрассветного. Дождь олицетворяет все силы, враждебные душе.

А туча шла, гора горой,

Кричал пастух, металось стадо,

И только церковь под грозой

Молчала набожно и свято…

На реке Сухоне — "много серой воды, много серого неба". Как у Верлена, так и у Рубцова — дождь этот становится несносным, заливает душу, никуда не деться от него –

…картина

Такая — мы не видели грустней,

Безжизненная водная равнина,

И небо беспросветное над ней,

На кладбище затоплены могилы,

Видны еще оградные столбы,

Ворочаются, словно крокодилы,

Меж зарослей затопленных гробы..

Гробы — частицы того прошлого, которое для поэта и есть единственная реальность, но и они затоплены дождем. Век нынешний не пускает к векам минувшим, к векам, затопленным временем… Рубцов тянется в былое, зная, что найти его невозможно: "мне не найти зеленые цветы!"

Счастливым я помню его только один раз. Когда я привёз его к руинам Изборска. — древней крепости в 30 километрах от Пскова. Был сентябрь, и стук яблок, падавших с ветвей от слабого ветерка, наполнял Колю радостью… И ещё тогда удивило меня то, что он вопреки своему литературному образу, ездить верхом почти не умел… На коня взбирался как-то вроде непривычно и неуверенно…