Русская революция. Ленин и Людендорф (1905–1917)

Ленин принял его, находясь в трудном положении, однако и теперь не нарушил тогдашнего обязательства. Он безропотно смирился с заявлениями Людендорфа, оспаривавшими его собственные достижения. Германские дипломаты сильно беспокоились, как бы не испортить отношений с Лениным. Ромберг из Берна «совершенно секретно» рекомендовал Бергену в МИД немедленно принять меры, чтобы не допустить конфликта Ленина с Людендорфом и его возможной эксплуатации Антантой. По его мнению, Моору следовало как можно скорее ехать в Петроград и предупредить ожидаемое воздействие интервью на Ленина. Ромберг считал, «что Байер [т. е. Моор] в силу своего проверенного временем сильного влияния на максималистов [sic] наверняка в состоянии эффективно помешать использованию интервью… неприятелем»[3334]. Но конфликта не случилось. Русский партнер без возражений позволил Людендорфу отказывать ему в каких-либо заслугах, утверждая, что его приход к власти не «счастливый случай» для Германии, а результат современной войны: «Раньше войну друг против друга вели армии, теперь это война народов. Раньше война заканчивалась победой над вражеской армией, теперь война заканчивается победой над вражеским народом. Этому нам всем… еще надо научиться. Решающих сражений… больше не бывает, вернее, они, как доказала битва у Танненберга, решают исход войны не прямо, а опосредованно. Военные поражения подрывают доверие народа к своему правительству, оппозиция усиливается, приобретает власть, правительство падает, и если, как в России, вся система прогнила и находится на грани развала, то происходит всеобщее крушение. Нет, русская революция не счастливый случай, она — следствие наших побед»[3335].

Это было не только отрицание участия немцев в подготовке захвата власти и боях за нее в России — но и полное отрицание роли Ленина в перевороте.

10.1. Разгон Учредительного собрания

Ленин сдержал обещание даже при тяжелейших обстоятельствах. Его положение в первые недели после захвата власти, и так опасное, еще сильнее осложнялось постоянными требованиями Людендорфа. Глава Совета народных комиссаров из соображений безопасности перенес свою штаб-квартиру в комнату 67 (по словам Р. Сервиса — 81) Смольного, круглосуточно охранявшуюся латышскими стрелками, жил практически в изоляции, допуская к себе, помимо родных, только наркомов, покидал Смольный лишь по особым случаям в бронированном лимузине и каждую минуту ждал покушения. Когда Фриц Платтен впервые навестил его в Смольном, Ленин предупредил гостя, что сейчас от нападений не застрахован ни один большевик[3336]. 1 ноября Военно-революционный комитет ввел в Петрограде военное положение, запретив какие бы то ни было скопления людей на улицах. В гнетущей атмосфере полного общественного паралича — государственная жизнь замерла, чиновники оставили работу, Крестьянский союз по всей стране мобилизовал крестьян на борьбу против Совета народных комиссаров, который даже не осмеливался собираться на заседания, — 8 ноября ст. ст. Ленину «по прямому проводу от немцев в Смольный»[3337] поступил призыв Людендорфа не проводить выборы в Учредительное собрание. При всем «удовлетворении» изданием «Декрета о мире», Людендорф опасался рисков парламентского процесса, на которые шел Ленин, следуя циммервальдской программе. Как строго конфиденциально сообщил министр иностранных дел фон Кюльман австрийскому послу в Берлине 21 ноября, «большевикам… отсюда настоятельнейшим образом посоветовали… не ждать, пока заработает сложный парламентский аппарат, а… целиком устранить опасность парламентского, прежде всего социалистического мира»[3338]. «Настоятельнейшая» рекомедация Людендорфа ввергла Ленина в первый тяжелый внутриполитический кризис[3339].

Всероссийское учредительное собрание (короче: Конституанта) со времен первой русской революции служило высшей целью всех вольнолюбивых устремлений. Сам Ленин требовал его с 1905 г. и даже осенью 1917 г. строил свою пропаганду против Керенского на идее спасения Учредительного собрания большевиками[3340]. Правда, предположительно после проезда через Берлин и Стокгольм он уже не настаивал на созыве Конституанты (в тезисах 8 апреля утверждал, будто «жизнь» отодвигает его на задний план), но все же не мог без печальных последствий совсем отказаться от этой исключительно популярной цели единой народной воли, с которой он еще вынужден был считаться, создавая Совет народных комиссаров. С тех пор Конституанта, которую он вскоре начал пренебрежительно именовать «Учредилкой», с точки зрения его эсеровского союзника, торчала «как кость в горле Октябрьской революции»[3341].