Русская современная драматургия. Учебное пособие

Однако в современной драматургии наблюдаются и другие соприкосновения с Чеховым. После агрессивного бума шоковых пьес на «запрещенные» темы в период перестройки и гласности, после обвала своего рода «драматургии жестокости», доведшей до крайности, до абсурда картину падения нравов, криминального беспредела, до ощущения безысходности, края бездны («Свалка» Дударева, «Спортивные сцены 81 года» и «Наш Декамерон» Радзинского, «Сны Евгении» Казанцева, «Темная комната» Петрушевской, «Мы пришли» Ернева, многие пьесы Н. Коляды и др.) наступил момент отрезвления. Что же дальше!?. Стали слышны голоса молодых авторов, чьи пьесы – о другом, и звучат в иной тональности. «Шоковая терапия» сделала свое дело: обнажила общественные болезни во всем ужасе и неприглядности, беспощадно вскрыла их истоки. Современная русская драма чаще – о последствиях этого и способах выжить «на краю», сохранить человеческое в человеке. Она пытается подняться над бытом и вспомнить о вечном, непреходящем. Заметен уход из драматургии «бытовухи» и «чернухи». По признанию молодого драматурга Н. Громовой, «многие остановились, словно почувствовав объем мира, и в этом пространстве вдруг снова зазвучали „вечные“ вопросы. Жизнь и смерть, Бог и дьявол, концы и начала, естественность и искусственность нашего мира – вот малая часть тем, которые возникали в пьесах» нового поколения драматургов[117]. И на этом пути Чехов – верный их спутник.

В чеховской атмосфере светлой лирической грусти проживают свои судьбы герои М. Угарова, подчеркнуто уведенные из современности и «злобы дня» в век XIX или начало века XX («Зеленые щеки апреля», «Правописание по Гроту», «Газета „Русский инвалид“ за 18 июля»). Автор создает для них «условный безусловный мир» (Е. Сальникова). В этом мире ничего не происходит такого, что бы вызывало интерес героев, потрясало бы их. Показателен диалог дяди и племянника в «Газете „Русский инвалид“…»:

Иван Павлович. – Ну, что там на улице делается? Расскажи.

Алеша. – Мороз.

Иван Павлович. – Нет, вообще, что там делается?

Алеша. – Где?

Иван Павлович. – Ну, в городе, в домах. В жизни вообще.

Алеша. – Ну, что-то делается, наверное. Я не знаю. Обязательно делается. Как же без этого?

В перетекающее из прошлого в настоящее время вписаны герои пьесы О. Мухиной «Таня-Таня». Крупным планом в такого рода пьесах дается человек во взаимоотношениях и чувствах, присущих ему во все времена: герои любят, ревнуют, радуются и страдают, размышляют о жизни и смерти. В этих пьесах порой не находишь специфических примет драматургического жанра: конфликта, двигателя драматургического действия; емкого, действенно заряженного слова в диалогах – недопустимое с точки зрения законов драматургии «топтание на месте». Кажется порой, что это и не пьесы вовсе, а диалогизированные лирические новеллы. В пьесах этих внешне ничего не происходит, однако внутренняя жизнь, психологическое напряжение по-чеховски ощущается в эмоциональных паузах, «молчаниях», в «глухоте» к собеседнику, погруженности в себя. Большую роль играют сценографические детальные описания. Среди милых подробностей в сопровождающих ремарках есть и свои «стреляющие ружья», и приметы размеренной жизни, нежелания перемен, взрывных ситуаций, конфликты на уровне грубых розыгрышей и неделикатных подшучиваний. Потолок мечты Ивана Павловича, героя пьесы «Газета „Русский Инвалид…“» Угарова, – обретение душевного равновесия после крушения его романа с прекрасной незнакомкой – «тихая, хорошая жизнь, где есть машинка для папирос, а на заварочном чайнике – теплый колпак», «где так все хорошо, где такая хорошая, теплая, нелепая жизнь…» Добровольное двухлетнее затворничество, вяло текущее бессобытийное время среди милых сердцу мелочей охраняет его от новых искушений и от перемен: он так и не отвечает на ее письма, так и не идет в шесть часов на свидание к ней… Огонь души погас. Иван Павлович признается племяннику, что «ненавидит повести с сюжетом», «нувеллы», «романы», слово «вдруг» (Драматург. 1993. № 1).