Русские

И он вдруг почувствовал, что дрожь в теле улеглась. Стало спокойно, нежно и тихо — как случалось, наверное, последний раз у Сергея в глубоком детстве, когда он ещё был бессмертным. И все мельчайшие суставы в нём перестали болеть. Как будто какая-то сила стала медленно и легко поднимать его с гробовой полки. Серафима… Серафим, — вспомнил он слова майора.

Легко, как в юности, он спрыгнул с полки, упруго стал на ноги.

И пошёл…

Пассажиры спали. Но не все. Не спала маленькая пятилетняя девочка, едущая к морю в Крым. Девочка видела из-за плеча спящей рядом матери, что случилось с двумя дядями возле купе проводника, и чувствовала, что одному из этих двух дядей сейчас очень плохо. И что второму из них тоже плохо — но по-другому. Она не знала ещё, что такое унижение и что такое месть, и поэтому не могла ни понять, ни принять ни одну из сторон. Она только ощущала своим маленьким пятилетним сердцем, что этих двух взрослых надо срочно увести назад, в детство, и она брала обоих дядь за руки и вела к себе, говоря им совсем по-взрослому: «Ну вот, вам ещё рано жить у себя, если вы такие большие. Станьте опять маленькими, а потом снова идите во взрослые…» И два дяди, точь-в-точь две большие игрушки, покорно уходили с ней в её безграничную страну.

Не спала и старушка на нижней полке. Во время происшествия у купе проводника она затаилась как мышь, а потом, когда один из мужчин прошёл мимо и скрылся в середине вагона, а второй забрался на верхнюю полку напротив неё, она стала смотреть перед собой с закрытыми глазами и по привычке молиться, и вдруг легко и просто увидела, что дальше случится. Мужчина, которого облили чаем, подходит к своему спящему обидчику, стягивает его за ворот футболки с полки. Тот ничего спросонья не понимает, и мужчина ударяет его полусогнутым кулаком по лицу, ткнув пальцами сразу в оба глаза. Заревев от боли, темноглазый инстинктивно сует правую руку в карман, где у него лежал маленький, купленный на ковельском рынке нож, и, не видя ничего, тыкает этим ножом перед собой.

И с первого же раза попадает Сергею в грудь, и кончик ножа, пройдя между ребер, входит в стучащее сердце Сергея. Темноглазого снова посадят, Сергея похоронят. Узнав об этом, не сможет выносить и родить своего первого ребенка бывшая любимая женщина Сергея, ещё не знающая о том, что беременна, и плачущая сейчас в постели варшавского отеля, куда она поехала по маршруту их несостоявшегося путешествия только лишь потому, что у неё остался билет.

— Господи, Боже ж Ты мой, спаси ж и сохрани их всех, — шептала старушка, с мукой в глазах глядя в прозрачную темноту перед собой, — сохрани ж этих человеков, не ведающих, что творят, и не понимающих, что натворили и что собираются натворить. Спаси ж и сохрани их, грешных, и меня, грешницу, прости, что словечко говорю за них. Спаси, Господушка, их молодые душеньки! Спаси, милый мой Боженька, сохрани их…

Когда Сергей нашёл наконец в темноте спящего на нижней полке темноглазого, схватил его за ворот футболки и со всей силы ткнул его в лицо полусжатым кулаком, то сразу почувствовал, вслед за воплем своего врага, что он и самого себя почему-то ударил, и тоже в глаза, и, закричав от сильной боли — проснулся.

Да, он спал! Он просто забылся в горячечном сне, и то, что он отправился мстить за свое унижение, ему, оказывается, всего лишь приснилось.

Но странное дело — боль продолжалась. Сместившись с глаз на щеку и плечо, она толчками жгла его так, словно кто-то выплескивал ему на эти места стаканы кипятка.

Сергей вновь, во второй раз открыл глаза — на этот раз полностью вернувшись в реальность — и увидел возле себя громадное и темное пятно человеческой головы, в которой светились белки глаз и зубы рта. И услышал:

— Слышь, братан… Братан, слышь?

Это был темноглазый, от темноты которого в вагонной тьме почти ничего не осталось.

Сергей спокойно, как на плывущую мимо дорогу, смотрел на него.

— Слышь, братан, — гулким шёпотом проговорил, почти вплотную приблизив к нему лицо, темноглазый. — Ты прости меня, а? Дурку я свалял, понимаешь? Не знаю, что на меня нашло. В общем, не серчай, земляк, хорошо?

И он протянул из темноты к лицу Сергея огромную, тёмного цвета ладонь.

— Лады?

Сергей молча кивнул и молча пожал его руку.

Темноглазый медленно повернулся и исчез в темноте.

А он продолжал лежать, легко и мягко, будто на плотной воздушной подушке из невидимых крыльев, которые едва шевелились под ним. Он лежал бы так бесконечно, потому что ему очень хорошо и покойно было вот так беспечно, бездумно лежать — но крылья мягко стали поднимать его, побуждая к движению. Они как бы говорили ему: ты в дороге, ты едешь в шторм и в солнце, в радость и в тоску, ты едешь в мужчине, в женщине, в ребенке и в старике, ты всё время едешь во Мне, человек. Поэтому не съезжай, не сходи, не останавливайся и не сворачивай, потому что нет на свете ничего более стоящего для тебя, чем пройти свой собственный путь в общей для всех темноте.