Русские

— Н-да, давненько я не бывал на Севере, больше по Сибири меня носило, а с недавних пор — по заграницам. И… И когда вот Юрий Вадимович предложил поехать сюда, в город газовиков Пионерск, я, признаюсь… Признаюсь, согласился не сразу. Думал. Много ведь негатива о газовых, нефтяных компаниях нынче по телевизору, радио, в газетах пишут. Впечатление: только там и делают, что качают и качают из земли-матушки, кочуют вахтовые бригады от скважины к скважине. Думал увидеть я такое и здесь. Боялся увидеть, а потом в силу разных необходимостей лицемерить, стоять вот так перед вами. Но… — Профессор сделал паузу, развёл руки. — Но не придётся, чувствую, лицемерить. Даже то, что увидел я по пути от аэродрома до гостиницы, что услышал вот от Павла… — опустил глаза к столу, глянул, наверно, в заметки, — от Павла Дмитрича, такого молодого, энергичного такого директора, всё это, признаюсь, вселило в меня не то чтобы оптимизм… Оптимизм — плохое слово, слышу я за ним слово «отчаянность»… А вселилась в меня уверенность, что не хищники наши газовики, а — хозяева. Здесь их дом, здесь — смысл их жизни! И… и очень правильно Павел Дмитрич сказал: от церкви — да! — тем более от такой красавицы, как ваша, от неё запросто не уедешь, не прыгнешь запросто в самолёт и — вжи-ить…

Дружно, словно по команде, грохнули аплодисменты. Валентина Петровна тоже хлопала, радуясь и поражаясь тому, как преобразился этот тщедушный, похожий на бича человек. То ли из-за голоса, сильного, но и проникновенного, то ли из-за того, что стоял, выпятив грудь и приподняв подбородок, он казался теперь почти великаном, богатырём…

— Я… я работаю в Институте мировой литературы, — продолжил профессор, снова перейдя на грустноватую интонацию. — Моё пристрастие — советская поэзия двадцатых — тридцатых годов. Смеляков, Безыменский, Исаковский, Багрицкий… И конечно, Владимир Владимирович Маяковский. М-м… Был период, совсем недавно был, когда на меня смотрели как на прокажённого, а то и как на вражину какого-то. Ведь практически на всех поэтах той эпохи, поэтах, которых публиковали активно, кто, даже в лагерях посидев, был всё же в фаворе на слуху — на всех них был ярлык пишущих исключительно по соцзаказу… И на протяжении девяностых годов, миновавших, слава богу, их не публиковали, не переиздавали, на изучение творчества их не выделяли финансов. И не стану скрывать — огромного гражданского мужества мне и моим товарищам стоило не сдаться. На сегодняшний день удалось нам несколько изменить столь плачевную ситуацию, да и идеология государства нашего обозначилась…

При слове «идеология» в зале послышался лёгкий тревожный шелест, кто-то даже хмыкнул; Валентина Петровна обернулась, негодующе отыскивая источники шелеста. Профессор замахал рукой:

— Нет, нет, не пугайтесь! Без идеологии невозможно, друзья мои! Нельзя!.. Если живём мы в государстве, то, значит, мы — граждане. А если мы граждане того государства, где живём, значит, нас должно что-то объединять. Эта объединительная сила — именно идеология… Да, согласен, было всякое, идеологию превратили в дубину, и это-то и явилось первопричиной распада огромной нашей страны, не закончившейся и доныне смуты. Но понимаете, двадцатые — тридцатые годы тем и уникальны в истории литературы, что при очень сильном давлении сверху была и свобода. Свобода, присущая лишь молодости. Молодое государство, молодой строй, молодые люди. Точнее — молодой народ! И отсюда, естественно, молодая культура. Недаром всё-таки большинство поэтов, писателей, художников, скульпторов, архитекторов, встретивших революцию двадцатилетними, да и старше немного, её приняли, приняли с радостью. Это была их революция, и до конца жизни многие из них были заряжены запалом первых лет нового строя. Они создали величайшие созидательные произведения. Я подчёркиваю, друзья, созидательные! Да! — Профессор тряхнул головой, снова пожевал губы. — Видите ли, есть времена так называемого критического реализма, а есть — созидательного.

И сегодня тоже — на смену критике приходит созидание. Раскритиковали, развенчали всё что возможно, посмеялись и поплакали над всем, что произошло в нашей истории. Достаточно! Хватит! Теперь пора созидать. Одним — строить новое, а другим — вдохновлять их достойной песнью!

Не выдержав, Валентина Петровна ударила в ладони. Её поддержали. Хлопали минуты три.