Русские баптисты и духовная революция (1905–1929 гг.)

Хотя он знал, что ему следует предаться Господу, он не понимал, как это сделать. Он испытывал разочарование, видя поведение тех, кто, как и он сам, звал себя христианами. Только потом он обнаружил, «что причиною служило неверие, так как ясно сказано, что неверие есть грех». Наконец, он понял, что благочестивые дела недостаточны для спасения и что его «бессилие – греховное состояние, проистекавшее от неверия». Это привело его к отказу от православных методов: «Тоска и горе мое были невыносимы… Эта мука продолжалась до тех пор, пока я не отрекся не на словах, а на деле от своей мнимой веры, от своих ложных надежд, длинных, выученных наизусть молитв и всей той мертвящей буквы, которую мне внушили с детства». Однако нелегко было покинуть привычную культуру: «Я не мог выйти из рамок заученных молитв и выразить свою нужду Господу своими словами… Я не знал, как я должен молиться, но сам Господь разрешил мое сердце, и я стал молиться в первый раз сокрушенным сердцем и смиренным духом». Так же как Скалдин, запомнивший свою радость освобождения от греха в момент, когда он вышел за пределы заученных молитв, этот крестьянин сообщает о том, как он «забыл себя и все, что было вокруг меня, и изливал устами избыток сердца своего… Вот каким чудным путем открыл мне Господь вечное счастие через сердечную молитву с верою» [Крестьянин СЯО 1906:49–50]. Поиск спасения большинством русских баптистов не сразу приводил их к разрыву с православной традицией, но баптистское обращение давало им возможность выйти из этой традиции – и понуждало их к такому выходу.

Хотя баптисты развивались в атмосфере религиозного искания, пронизывавшей все русское общество, социокультурные последствия их обращения были для них колоссальны. За свое духовное спасение им приходилось платить высокую земную цену. Под вопрос ставилась их идентичность как русских; семья и друзья отворачивались от них. В этом смысле особенно знаменательна автобиография Скалдина. На каждом этапе своей религиозной трансформации он мучился вопросом о том, как его православие соотносится с его социальным статусом и с его русской идентичностью. Отвечая на вопрос пирожника, христианин ли он, Скалдин инстинктивно уравнял православие и русскую национальность. Его первое знакомство с баптистским богослужением оставило у него странное впечатление, поскольку здесь, в отличие от православной службы, все выглядело очень бедно. Когда он, еще сомневаясь, начал движение в сторону баптизма, ему казалось, что все вокруг замечали в нем намерение предать традиции отцов. Само обращение было моментом духовного отчаяния и радостного искупления, когда принадлежность к той или иной культуре перестала что-либо значить. «Выйдя из собрания, я видел всю природу как бы обновленной», – вспоминает Скалдин, и он делился своей радостью с каждым встречным. Однако вскоре стали явственны культурные последствия его нового религиозного выбора. На работе и в семье этот выбор был встречен страхом и гневом. В казарме сослуживцы боялись приближаться к его койке, а в деревне его стала бояться семья жены. Его тесть и теща запретили своему сыну-подростку разговаривать с ним. Его жена плакала в ужасе оттого, что он сгубил свою душу, и прибегала к обрядам, чтобы изгнать из него дьявола. Наконец, тесть отрекся от Скалдина, сказав, что тот его «осрамил» [Скалдин 1914: 397, 408–409, 420–421]; о временном освобождении от культуры при обращении см. [Harding 1987: 167].