Русские баптисты и духовная революция (1905–1929 гг.)

Отвержение со стороны земной семьи придавало еще большую важность баптистской общине верных. Такая ситуация позволяла русским баптистам изображать себя в автобиографиях как подлинных наследников веры Ранней церкви. Сиделка средних лет уловила это харизматическое ощущение общины во время своей первой встречи с баптистами на собрании в подмосковном Серпухове в 1923: «Первое мое впечатление было таково: что это высокая школа нравственности»; ей показалось, что «вот в такой простоте и искренности собирались ученики Иисуса Христа после Его вознесения… Все, что говорили, относилось как будто только ко мне, и что нет больше для меня возврата в православие» [ГМИР, колл. 1, оп. 8, д. 311, л. 19–20, 28, 128–128]. Подобным образом Всеволод Иванович Петров описывал, что на встречах евангеликов понимаешь простоту раннего христианства [Петров 1914: 66]. Отсылки к Ранней церкви были частью дискурса, где переплетались темы простоты, преследования и общинности, которые в раннесоветскую эпоху дадут баптистам возможность выставлять себя такими же жертвами царизма, как и большевики, создавая образ своей Церкви как организуемого снизу прогрессивного движения народного духа, совместимого с новым советским обществом. Внимание к этому аспекту прошлого было очень заметно во многих сочинениях об истории Баптистской церкви, написанных в 1920-е годы. Но еще до революции русские баптисты проводили параллель между собой и преследуемой Ранней церковью, которая в конце концов одержала победу, см., например, [Баптист, № 11 (ноябрь 1908): 23; Тимо 1914:438]; о писании баптистской истории см. [Баптист Украины, № 6 (1928): 44; Христианин, № 3 (1927): 64].

И до и после революции наблюдатели от Церкви и государства, пытавшиеся понять привлекательность евангелического движения, подчеркивали, что его участники ведут достойный образ жизни, а их общины открывают для обращенных новые возможности [РГИА, ф. 821, оп. 133, д. 177, л. 232; д. 288, л. 22 об.; ф. 796, оп. 442, д. 2473, л. 151 об. – 152; РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 60, д. 792, л. 112–114]. Михаил Григорьевич Забровский так писал о своем первом знакомстве с баптистами в Мелитополе в 1925 г., когда он был комсомольцем: «Перед моими глазами сразу предстало, что это народ особенный» [ГМИР, колл. 1, оп. 8, д. 319, к. 1, Забровский, л. 6 об.]. Многих обращенных привлекали к баптистам их целомудренная жизнь и простая искренность. Скалдин даже поначалу считал, что он был недостаточно хорош для верующих, с которыми познакомился. Подобным образом Ефим Краштан, который с самого детства курил, бранился и воровал, впервые попал на баптистские собрания подростком, покинув свою деревню, чтобы стать подмастерьем в Елизаветграде. Он вспоминал, насколько его удивило их поведение и как он сразу начал бороться со своими греховными привычками [ГМИР, колл. 1, оп. 8, д. 311, л. 28].

Другими чертами, которые делали баптизм притягательным для людей были простота учения и богослужения, доступность того и другого для обычных людей. Баптистские автобиографии подчеркивают важность доктрины о всеобщем священстве и ее привлекательность. Обращенные из Петербурга говорили православным священникам, что им нравилось, что Евангелие читается по-русски и что на собраниях проповедуют свободно. Григорий Руденко в своем рассказе заметил, что ему нравилось, как читают Библию на собрании евангельских христиан, потому что это напоминало ему, как в детстве его отец и дядя читали Писание вслух [РГИА, ф. 796, оп. 442, д. 2473, л. 152–152 об.].

Евангельская община помогала людям вернуть контроль над своей жизнью. Это касалось как самодисциплины, так и понимания своего места в мире. Евангелики так же высоко ставили «культурность», трезвость и стремление к саморазвитию, как и «политически сознательные» рабочие в своей пропаганде [Steinberg 1994а: 179]. Как и эти рабочие, они подчеркивали связь «достойного» образа жизни с просвещением и обретением коллективной самостоятельности [Steinberg 1992: 243–244]. Уверенность, которую давала убежденность в собственном спасении, могла способствовать утверждению силы и власти угнетенных классов. Автор, писавший в «Слово истины» в начале 1914 г., с гордостью подчеркивал социальное преображение, которое влечет за собой обращение. Обыгрывая два однокоренных слова, он так описывает прошлое до обращения: «Было время, когда мы, русские, ныне братья и сестры во Христе, носили это неприглядное имя – «мирянин». Оно было и прилично нам, потому что образ жизни нашей ярко подтверждал, что мы – люди мирские». Но после того как верующие увидели свет Евангелия, их мир преобразился: «Начали читать Евангелие другим, и тут сразу услыхали грозный оклик со сторожевой башни мира: «Эй, вы, дворники, кухарки, сапожники, серые мужики, кто вам позволил читать и проповедовать Евангелие, вы, как я вижу, не «духовные», а миряне и поэтому не имеете права проповедовать, я вам запрещаю» [Пульцтов 1914: 261]. Автор прямым текстом противопоставляет иерархические структуры «мира» – и православия – эгалитарной жизни во Христе.