Русские беседы: лица и ситуации

Р.Т.: Мне очень понравилось это слово – разрывы, потому что именно так я это явление всегда рассматривал, как некие перерывы в постепенности культурного процесса. Если мы начнем с царствования Александра I и создания ордена иезуитов в России, при Александре же и запрещенного, и продолжим царствованиями Николая I, Александра II, Александра III, то я не вижу поступательно развивающейся тенденции взаимопонимания или взаимопроникновения двух религиозных традиций. Диалога нет. Вместо этого я вижу сначала появление и впоследствии почти всегда неизбежное исчезновение из русского культурного пространства мыслителей, писателей, отдельных личностей, которые обращались к католицизму или обращались в католицизм.

А.Т.: Спасибо. Но опять же, если продолжить сказанное: если здесь нет единой истории, то можем ли мы говорить о наличии некоего единого повторяющегося сюжета?

Р.Т.: Да. Как вы знаете, я довольно много занимался Иваном Гагариным – одним из первых русских «невозвращенцев», и в этом смысле фигурой архетипной. Это был дипломат, секретарь посольства в Париже, в 1842 г. тайно принявший католичество под влиянием Фридриха Шеллинга и Петра Чаадаева, который сам католиком никогда не был, но который ценил – был пленен институциональной и архитектурной эстетикой Римской церкви. Гагарин и его современник Владимир Печерин оба представляют собой раннее, преждевременное явление этого культурного типа в русской жизни. Впрочем, он всегда преждевременен, ибо национальной телеологии обращения России в католицизм не существует, или если она существует, то в некоей абстрактной потенции. Контрфактуально. Также важен ряд фигур, которые были сотрудниками основанной Гагариным в Париже и просуществовавшей до начала XXI в. Славянской библиотеки. Среди них назову Ивана Мартынова и Евгения Балабина. Каждая из этих личностей имеет свою жизненную историю, свои причины обращения в католичество и, опять же, своего почти полного исчезновения из пространства национальной культуры. Когда я рассматриваю отдельные биографии, меня всегда впечатляет, как эти люди вспыхивают ярким светом в момент обращения (с точки зрения историографа), как имеет место некий общественный резонанс, пусть даже только на уровне cause célèbre, который быстро утихает; и вот они уже мерцают где-то на периферии русского культурного сознания, несмотря на очень искренние и даже страстные попытки воссоединить вселенскую церковь под эгидой Рима, которыми занимались Гагарин и его сотрудники. Мерцают опосредствованно, в литературных или мемуарных текстах. См., например, дневник Герцена, где Гагарин, с которым будущий редактор «Колокола» был близко знаком, выведен как симптом культурной болезни: «Перед непривычным глазом развертывается учение, мощно развитое из своих начал… и удивленный человек предается вымершему принципу». Или известное высказывание Достоевского в «Дневнике писателя» про «европейца Белинского», оказавшегося более русским, чем «древнейший русский князь Гагарин». И для Герцена, и для Достоевского Гагарин – это явление, исчерпывающееся парадоксом. «Век вывихнут», и князь-иезуит есть его травматическое последствие. В герценовских «Воспоминаниях и размышлениях» Печерину посвящена отдельная глава, и там он тоже интерпретируется как печальное историческое недоразумение.

Так что я различаю здесь, пользуясь вашим термином, сюжеты, причем часто трагические. А что касается определяющих черт русской культуры, т. е. темпов и направлений ее развития в XIX в., я не вижу какого-то очень ощутимого влияния от соприкосновений отдельных представителей русской культурной традиции с католицизмом. В этом смысле филокатолик Петр Чаадаев и «сверхконфессиональный» (термин Бердяева) Владимир Соловьев являются исключением. Такие пересечения суть повторяющийся культурный топос, исторические курьезы. Гагарин, впрочем, был человеком незаурядным, хотя как персонаж он интереснее до своего обращения, нежели после, как это часто бывает с подвижниками и святыми. Я опубликовал дневники Гагарина, может быть, можно о нем немного поговорить, потому что он фигура любопытная.

А.Т.: Ну, для Герцена он присутствует как курьез, а вот если взять другого собеседника, например Юрия Федоровича Самарина, то для Самарина он, безусловно, не курьез. Он и центральная фигура, и тот, кто выступает оппонентом. Интересно, что и Самарин, и Аксаков принципиально различают Гагарина и Мартынова.

Р.Т.: Да, я с вами согласен, Андрей, но здесь отчасти (во всяком случае, мне кажется) речь идет и о присутствии семейных связей: Самарин и Гагарин были в первую очередь двоюродными братьями.

А.Т.: Да, разумеется.

Р.Т.: Поэтому то, что сказал бы Гагарин по-французски, à propos Печерина, он русский не забыл, но он бы сказал, что c’est une af aire de famille – это такой семейный раздор или семейная проблема. Может быть, я не прав, но Гагарин был одним из безусловно серьезных и выдающихся, всегда умных и очень созерцательно мыслящих людей той эпохи.