Русские беседы: лица и ситуации

А что до Печерина, он профессор Московского университета, преподавал греческую словесность. Я сам как университетский преподаватель в какой-то степени чувствовал некую близость, если не духовную, то интеллектуальную с этой личностью и его кабинетным (в хорошем смысле) мировоззрением. Впоследствии он окунется в совершенно иную социальную среду, соприкоснется с ирландскими низами в качестве священника в Дублине. Лет десять назад вышла прекрасная книга о Печерине Натальи Первухиной, моей бывшей коллеги по Иллинойсу, «Эмигрант на все времена». Из этого исследования можно узнать много подробностей, связанных с его деятельностью как члена ордена Редемптористов и последующим выходом из него – он перешел в орден Траппистов.

Кстати, упомяну Лунина, который в молодые годы был приятелем Чаадаева. Лунин – католик и декабрист, один из самых колоритных и неординарных как интеллектуально, так и в поведенческом плане представителей декабристского движения. В бытность свою в Париже он преподавал французский французам – чудесный штрих!

Чаадаев никогда, конечно, католиком не был; но Языков в известном стихотворении обронил шипящую реплику: «Ты лобызаешь туфлю пап». Репутация «Басманного философа» была, конечно, репутацией крипто-католика. Следует упомянуть также Зинаиду Волконскую, хозяйку литературного салона в Риме, и Софью Свечину, хозяйку католического салона в Париже.

– Еще Екатерина Гончарова – жена Дантеса.

Р.Т.: Свояченица русского национального поэта.

– Но это другой сюжет.

Р.Т.: И еще Николай Толстой, племянник обергофмейстера и министра, если я не ошибаюсь. Но каждый случай сам по себе интересен, или интересна семейная ситуация. Поэтому я не вижу здесь последовательности – это пунктирные события.

А.Т.: А если последовательность не в самих биографиях, а в некотором повествовании, которое выстраивается относительно данных сюжетов уже из внутренней, российской оптики? Просто напомню такой общеизвестный сюжет, точнее, аспект сюжета, как внутреннее восприятие обращения в католичество. Да, у нас есть линия женских обращений в католичество, но если говорить о мужских обращениях, то в них начинают видеть всегда активное практикование и одновременно пропаганду – такова оптика.

Характерно, что о Печерине тот же Герцен, не раздумывая, скажет, что тот стал иезуитом, хотя это было не так. Поскольку существовал такой стереотип: кем еще может быть русский, став католиком? Разумеется, иезуитом, тут другого варианта нет.

В связи с этим я бы хотел спросить об образе русских иезуитов, который больше, разумеется, реальных русских иезуитов. Как он функционирует? Поскольку у него достаточно большая история, но узловая точка – это, разумеется, «Письма о иезуитах» Самарина.

Р.Т.: Да, конечно, само понятие «иезуиты», – что, кстати, тоже характерно не только для русской культуры, но и для протестантских культур, т. е. для тех христианских традиций, которые или враждебны, или чужды католичеству, – несет в себе коннотации чего-то наиболее изощренного, а также интеллектуально опасного и привлекательного.

А.Т.: Но при этом необходимо сказать, что классические формы миф о иезуитах, отсылая, естественно, к классической работе Леруа, приобретает именно во Франции. Именно католический мир создает базовые формы этого мифа.

Р.Т.: Базовые формы – да, конечно, потому что сам этот орден все-таки действовал, главным образом, в католических странах. Вспомним конфликт между янсенистами и иезуитами во Франции XVII в., причем сам термин «янсенизм» было придуман последними, с тем чтобы приписать своим оппонентам симпатию к кальвинизму. А когда иезуиты или их организационные структуры оказывались в других странах, как в России во времена Александра I, когда, между прочим, этот элемент католицизма еще не был для русской культуры знаковым, появляются иные контексты, не связанные с восприятием католицизма как такового. Но эти контексты, в свою очередь, дают новые определения…

А.Т.: А вот эти контексты можно назвать подробнее?

Р.Т.: Может быть, я тогда ударюсь немножко в телеологию, не в теологию, а именно в телеологию, и начну с конца, т. е. с Владимира Соловьева. Если мы рассматриваем историю проникновения католицизма в Россию или контакта России с католицизмом, то неизбежно эта фигура будет иметь центральное значение для любой интерпретации. Ведь это конец XIX в., это уже начало эсхатологических, апокалиптических настроений, возникновение, а вернее – утверждение совершенно особой, в каком-то смысле неоплатонической, мистической традиции Серебряного века. Она примыкает к Соловьеву, как Соловьев к Серебряному веку; и это яркое и в каком-то смысле определяющее явление в культуре того периода.