Русские беседы: лица и ситуации

Я знаю, что теперь мое изгнание и закрытие Общества многие объясняют протоколом, это рассказывает теперь и О. Ф. Кошелева[308] со слов некоторых придворных дам, которых она видела. Но эти дамы ведь ничего не знают и повторяют лишь то, что между про<чим?> счел возможным пустить в ход покойный Мезенцев[309]. За протокол я отвечать не могу, а может отвечать Нил Попов[310], который его писал как председатель; он же подписал и бумагу, ко при которой сообщил копию с протокола Долгорукову. В этом заседании Совета председательствовал уже не я, а Нил Попов, и я из деликатности даже не вмешивался в Редакцию Протокола, так что и не обратил внимания на его редакцию. Редакция же действительно составлена была очень неловко[311].

Весьма возможно, что упомянутые придворные дамы выражали мнение, что напрасно Д<олгоруко>в поторопился, что напрасно не было просьб от некоторых членов Общ<ест>ва, что произнесено было имя «Басилея». Но ведь вся эта история произведена скрытно от женской половины, и не случайно, а весьма сознательно. Трудно даже обвинить Долгорукова, когда три бумаги к нему последовали одна за другою, из которых две я сам читал, а третья, в форме телеграммы, была мне им передана. Во всех требовалось совершить закрытие и ликвидацию – «немедленно», «в кратчайший срок» и при том как можно тише. Если кого тут можно обвинить, так Нила Попова, который усердно улаживал все трудности к закрытию[312].

Я очень рад, что Ольге Федоровне удалась ее поездка, и она была права, что поехала, очень рад также, что выше придворных дам она не могла иметь объяснение. Пришлось бы тогда неминуемо коснуться самого Слав<янского> Общества и меня, во входе ли заступничества или отступничества что во всяком случае было бы нежелательно… Я должен сознаться, что еще за четыре дня до ее поездки, возмущенный усердием Попова, и скрытностью ликвидации, и озабочиваюсь участью как мальчиков, так и девочек я с оказией послал горячее письмо к одной известной Вам, близкой мне особе, только что перед тем отправившейся в Петербург, очень умной и очень дельной, как Вы знаете, с целью заинтересовать, через общего нашего приятеля П<обедоносцева>, некоторую часть мерзкого персонала в судьбе Слав<янского> Общ<ест>ва, но преимущественного учащихся обоего пола[313]. Заинтересовать не удалось, П<обедоносцев> не решился, но я знаю, что письму моему по-видимому, против моего ожидания, дан был ход туда, куда стремилась и О<льга> Ф<едоровна>. К счастию в этом письме о себе я ничего не говорю. Конечно, придворные дамы, гр. Блудова[314] и пр. об этом ничего не знали. Тем более кстати был приезд самой Председательницы Дамского Отделения, потому что случилась переписка и дело становилось сейчас на легальную, практическую почву.

КиКу[315] в Царском Селе, Средняя Улица, дача № 10, лечится очень серьезно у Красовского, который признает ее болезнь серьезною, но совсем не тою, как думал Боков[316].

Вот какое длинное, на досуге, написал я Вам письмо, дорогая и глубокоуважаемая Графиня. Написал отсюда большое письмо к Дм<итрию> Фед<оровичу>, в ответ на письмо, адресованное им еще в Москву, а на днях получил от него письмецо уже адресованное в Варварино.

Дней через 10 ожидаю сюда к себе брата Григ<ория> Сергеевича.

Прощайте, целую ручки Ваши

Ваш душою

Ив. Акс.

Анна Фед<оровна> только теперь вполне почувствовала меру своего утомления. Возбуждению нервов настала реакция и она – как осенняя <1 сл. нрзб.>. Поэтому только она сама Вам сегодня не писала, но сердечно благодарит Вас за Анну Заметчинскую. Тут вышло недоразумение. В Александр<овский> Институт[317] действительно велено принять Анну, – но не Заметчинскую, а другую, дочь одного священника Московского, тоже Анну, о которой Анна Федоровна просила два года тому назад. Тогда встретилось какое-то препятствие и А<нна> Ф<едоровна> совсем о том забыла. Она вновь написала Делянову[318], – но всего лучше, чтоб девочка поступила теперь уже в Черняевское заведение.

XIII

27 Авг. На 28-ое

78

С. Варварино

Вы правы, дорогая Марья Федоровна, мир, глушь, красота природы расшевелили в моей душе – казалось заглохнувшие струны. Вот для первого дебюта послание в стихах к Екат<ерине> Федоровне, которое Вам и посылаю, – получив наперед от нее разрешение. Она очень довольна стихами и сама раздает с них копии. – Скоро ли Вы ожидаете в Москву Дмитрия Федоровича и можно ли еще успеть написать к нему в Сызрань?

У нас все тихо. Был князь Гагарин (он живет в Владим<ирской> губ<ернии> верст за 100), был мой брат Григорий Сергеевич с сыном, проездом в Киев. Оба могли удостовериться, как действительно труден к нам доступ благодаря сквернейшим дорогам.