Русские беседы: соперник «Большой русской нации»

Галицийская идентичность в 1840—1890-е находится на распутье между несколькими вариантами, получающими эпизодическое преобладание, но до последних лет XIX в. не исключающих остальные: это «общерусская», «украинская/руськая» и «русинская» (которую центральные австрийские власти предпримут попытку трансформировать в территориальную, «галицийскую») идентичностные модели. Последняя из них, впрочем, довольно быстро уходит на второй план (чтобы получить относительное возрождение уже на рубеже XX–XXI вв.: яркий представитель этого направления в настоящее время – П. Магочий), поскольку галицийская ситуация определяется противостоянием (и поиском компромисса) с польскими течениями, а символический капитал «русинства» недостаточен в этом противостоянии. Апелляция к некой большей общности, стоящей за местными группами («украинской» или «русской»), позволяет придать этим группам вес, превосходящий их ситуативное влияние: они выступают уже репрезентантами некоего иного целого, обладающего ресурсами, намного превосходящими те, которые имеются в распоряжении галицийских русинов, и тем самым не давая возможности замкнуть «решение вопроса» в пределы границ провинции (делая любое локальное решение – не окончательным).

Исходная – и сохраняющаяся вплоть до середины XX в. – ситуация, в которой находятся украинские национальные группы и движения, – это ситуация между Польшей и Москвой, между двумя общностями, имеющими и гораздо больший, в сравнении с украинским, политический (а также социальный, экономический, культурный) ресурс – и гораздо более сформированные национальные движения. Украинский национализм изначально оказывается в ситуации ответа на «двойной вызов» и испытывает двойное влияние, поскольку соседствующие национализмы естественным образом конкурируют и «зеркалят» друг друга, так как соперничают в борьбе за одни и те же территории, одни те же этнические общности, где «этническое» положение надлежит переопределить как то или иное национальное.

При этом, в отличие от сложившейся существенно позднее модели описания, основным антагонистом для возникающего украинского национального движения оказывается польское. Собственно, толчком для формирования модерного украинского национализма стало польское восстание 1830–1831 гг.[19], которое в свою очередь продемонстрировало переход от прежних, раннемодерных категорий («нация» в смысле представительства, где «нация» и «шляхта» тяготеют к совпадению) к отождествлению «нации» и «народа», ставя задачу претворить «народ» в «нацию»[20]. Для малороссийских интеллектуалов (используем это анахронистичное понятие за неимением лучшего для обозначения той общности, которая включает образованных священников, преподавателей училищ и гимназий, студентов университетов и коллегиумов, слушателей семинарий и духовных академий и т. п.) это стало вызовом^ первоначально стимулирующим имперскую лояльность (описываемую недифференцированно как «российскую» и «русскую»)[21] – при одновременном внимании к локальной идентичности, к «малороссийству», что не входило в противоречие с существующим имперским каноном. Показательно, что именно в этот период (уже с начала 1820-х годов, по мере того как «польская угроза» начинала восприниматься в качестве все более реальной) под покровительством (или даже по инициативе) как местных, так и центральных властей предпринимаются значительные работы по изучению истории Малороссии (альтернативные версии будут представлены в работах Д.Н. Бантыш-Каменского, инициированных генерал-губернатором Репниным (см.: Дорошенко, 1929), и появившейся в ответ в 1842–1843 гг. «Истории Малороссии» Н.А. Маркевича).