Русские беседы: соперник «Большой русской нации»

«Но польский народ не является божеством как Христос, поэтому душа его, паломничая по свету, заблудиться может, и поэтому затягивалось бы возвращение ее к телу и воскрешение» (Mickiewicz, 1832: 24).

Если Христос есть Богочеловек по природе своей, то христианин есть богочеловек по благодати, и путь христианина – это путь подражания Христу, уподобления ему: эта логика уподобления распространяется Мицкевичем на мировую историю, историю народов. Польский народ должен уподобиться Христу, как должен к этому стремиться каждый христианин.

Мицкевич вписывает историю Польши в историю мировую, мысля через нее искупление последней, возвращение к должному порядку Pax Christiana, возвращение из мира «интереса», восторжествовавшего буржуа и прагматической мудрости – отсюда двукратное обличение философов, проповедующих мудрость мира сего[39]. Если позже, в лекциях в Коллеж де Франс, мотив униженности славянского мира как простеца среди народов получит максимальное развитие, то уже в «Книгах…» он явственно присутствует, разделяя историю на два плана: Польша становится искупителем христианских народов, подобно тому как доброе приходит из Галилеи и ничтожное событие в римской провинции становится осью истории мира[40].

При всем внешнем сходстве с произведением Мицкевича «Книга бытия…» имеет принципиальные отличия – прежде всего это отсутствие Pax Christiana. Для Мицкевича мировая история от Боговоплощения является историей строительства этого мира – медленного, но постоянного: наступившее время, «три дня во гробе» – финальное испытание, «темная ночь», которая темнее всего перед рассветом. Напротив, в оптике «Книги бытия…» мировая история обретает единство только в принципе свободы, но не в единстве его развития – в ней нет Империи, а лишь разные народы, различным образом реализующие и уклоняющиеся от Божьей заповеди. Отсюда – обращение к еврейской и греческой истории, которые не привлекают внимание Мицкевича: в «Книге бытия…», напротив, в духе монархомахов, повествуется, что «евреи выбрали себе царя, не слушая святого старца Самуила, и бог скоро показал им, что они сделали нехорошо, ибо хотя Давид был лучший из всех царей в мире, но и его бог попустил в прегрешение так, что он отнял у соседа жену. Это же сделалось для того, дабы люди уразумели, что каков бы ни был добродетельный человек, но если он станет властвовать самодержавно, то впадет в порок. И Соломона, мудрейшего из людей, бог попустил впасть в наивеличайшее безумие – идолопоклонство, дабы люди уразумели, что как бы ни был разумен человек, но если станет властвовать самодержавно, то обезумеет» (и. 10[41]). Аналогично и греки «не познали истинной свободы, ибо хотя отреклись от царей, но не знали царя небесного и изобретали себе богов, и так царей у них не было, а боги были, от этого они вполовину стали такими, какими были бы, если б не было у них богов и если б они знали небесного бога. Ибо хотя много говорили о свободе, а свободными были не все, а только часть народа, прочие же были невольниками, итак, царей у них не было, а господа были, и это все равно, как если бы у них было много царьков» (и. 17).

Радикальное изменение претерпевает интерпретация христианизации империи. Если для Мицкевича Рим христианский – антипод Рима языческого и истинные цари помазываются как священники (Mickiewicz,1832: 29), то «Книга бытия…» интерпретирует уже само средневековое христианство как оборотничество, измену христианству под видом принятия его:

«… императоры с господами условились и сказали между собою так: уж нам не искоренить христианства, поднимемся на хитрости, примем сами христианство, извратим учение Христово так, чтоб нам выгодно было, и одурачим народ.

И начали цари принимать христианство и говорить: „Вот видите, можно быть и царем и христианином“.

И господа принимали христианство и говорили: „Вот видите: можно быть и христианами и господами“» (пп. 35–37).