Русские беседы: соперник «Большой русской нации»

b) сочинение на малороссийском, только часть которого писана по-польски (соответствующую часть и перевел Костомаров). Название этого текста – «Поднестрянка», авторство принадлежит, по слухам, де Бальменю[35] (показание от 15.IV),

c) сочинение на малороссийском, попавшее к Костомарову в числе других «бродячих произведений», о нем он говорил Юзефовичу, в той же рукописи находились и стихи, озаглавленные «Поднестрянка», каковое название он отнес ко всей рукописи (показание от 17.IV),

d) «Поднестрянку», или «Закон божий», Костомаров списал в Харькове у Хмельницкого, служившего в Кавказском корпусе, который недолго квартировал у него – и далее уехал в Петербург[36]. Произведение связывается, помимо Мицкевича, с «украинской школой» польской литературы – с именами Чайковского, Залеского[37] и др. (показание от 7.V),

(2) Гулак в показаниях от 17.V взял на себя авторство «Книги бытия…» (в чем был опровергнут Костомаровым 19.V),

(3) III отделение С.Е.И.В. Канцелярии: «Книга бытия…» является «переделкой» «Книги народа польского» – о происхождении этого произведения предположений не делается, лишь сообщается (без комментария) последняя из принадлежащих Костомарову версий.

Прежде чем переходить к обсуждению вопроса об авторстве «Книги бытия…» рассмотрим детально содержание данного текста в сопоставлении с указанным Костомаровым польским первоисточником.

«Книга бытия украинского народа» и «Книга народа польского»

Зависимость «Книги бытия…» от «Книги народа польского и польского пилигримства» Мицкевича под сомнение почти никогда не ставилась, однако не часто делалась предметом детального анализа (см.: Gołąbek, 1932, Зайончковский, 1959, Дзядевич, 2001). Прежде всего отметим, что хотя в документах следствия упоминается «Pielgrzymka», в действительности имеется в виду связь не со 2-й частью книги Мицкевича («Книга польского пилигримства»), но с первой, «Книгой народа польского» (Mickiewicz, 1832: 5—23).

Подзаголовок, данный «Книге народа польского», совершенным образом выражает ее содержание: «от начала мира до страстей народа польского»: мировая история истолковывается как история свободы – от изначального состояния мира, где была «вера в одного Бога… и не было господ и невольников, только патриархи и дети их» к идолопоклонничеству, карой за что стала неволя: «И стала половина людей невольницей второй половины, хотя все происходили от одного Отца… и придумали себе разных отцов…».

Воюя и враждуя друг с другом, попадают они все в общую неволю – к Римскому Императору, именующему себя Богом и утверждающему, что нет в мире другой правды, кроме его воли: «что он одобрит, то будет называться добродетелью, а что он осудит, то будет называться преступлением». Но «когда неволя усилилась в мире, наступил конец ее» – пришествие Иисуса Христа:

«…встревожились судьи, которые судили во имя Римского Императора, и вымолвили: Мы выгнали из земли Справедливость, а вот она возвращается, убейте ее и погребите в землю.

Но воскликнули бессмысленно, поскольку не знали, что, совершая наибольшее преступление, уже превысили меры неправды своей, и закончилась сила их тогда, когда более всего радовались.

Поскольку Христос воскрес из мертвых и, выгнавши императоров, поставил крест свой в столице их, тогда же господа освободили невольников своих и признали в них братьев, а короли, помазанные во имя Божие, признали над собой закон Господний, и вернулась на землю Справедливость.

И все народы, что уверовали – немцы, французы, итальянцы и поляки – считали себя за один народ, и назывался тот народ христианством.

И владыки всех народов считали себя за братьев и шли под одним знаменем креста».

Возникший Pax Christiana был миром расширявшейся свободы, шедшей сверху вниз: «И вольность в Европе расширялась медленно, но непрерывно… от королей шла вольность к большим господам, а те, будучи свободными, разливали вольность на шляхту, а из шляхты шла вольность на города, и вскоре была направлена на народ, и все Христиане должны были быть свободны, и все Христиане быть как братья».