Русские беседы: соперник «Большой русской нации»

Если власти первоначально опасались заговора (что проявилось в обостренном внимании к связям членов кружка с офицерами), то вскоре выяснилось, что они имеют дело с «заговором идей», применительно к которому непубличность разбирательства – лучшее из возможных решений во избежание распространения нежелательных мнений и взглядов, так что одним из следствий дела Кирилло-Мефодиевского общества стало долговременное (вплоть до 1856 г.) усиление цензурной бдительности относительно как украинофильских, так и славянофильских в целом публикаций. Когда ключевые участники общества и близкие к нему лица вновь получили возможность публично и от собственного имени высказывать свои взгляды, последние успели претерпеть существенное изменение, однако и после реформирования цензурных границ дозволенного, как можно видеть по процитированному выше мемуарному отклику Костомарова, многие сюжеты прошлого трактовались весьма осторожно, а многочисленные документы, принадлежавшие участникам общества и близким к нему лицам, были уничтожены. В этой связи огромную ценность для реконструкции интеллектуальной истории «Книги бытия…» имеют впервые опубликованные в относительно полном объеме[32] лишь в 1990 г. материалы следствия (Кирило-Мефодiївськое товариство, 1990), к каковым мы и обратимся.

Материалы следствия, относящиеся к «Книге бытия украинского народа»

Сразу же после ареста, 28 марта 1847 г., Костомаров назвал найденный у него текст «собственноручным, им самим сделанным переводом одного места из польского революционного сочинения „Pielgrzymka narodu polskiego“» (т. 1, № 325, стр. 244), но, поняв, что ближайшее сличение текстов выявит, что рукопись не является переводом, дал (до 30 марта) новое, самоличное пояснение: «Вдобавок к прежнему своему показанию, желая искренностью очистить свою совесть и не оставить в душе своей ничего скрытого, я считаю долгом присовокупить следующее: в бытность на Волыни достал я на польском языке написанное сочинение с примесью малороссийского, приписываемое какому-то из польских эмигрантов из Украины, которое я тогда перевел, а впоследствии заметил, читая Мицкевичеву „Pielgrzymku“ что оно не что иное как сколок, из любопытства переписал его в другой раз с намерением добиться, польская ли, Мицкевичева, валедка появилась прежде малороссийской или последняя. Это сочинение одно из тех, которое и в стихах и в прозе распускали поляки для возмущения украинцев во время своего мятежа, и отличается во многих местах едким и гнусным тоном не только против царствующей власти, но и против идеи власти вообще. Держа его для себя, я имел неосторожность давать его Гулаку, в чем считаю себя виновным» (т. 1, № 327, стр. 246–247).