Русские беседы: соперник «Большой русской нации»

«Рассказывал Костомаров с большой горечью о недружелюбных к нему отношениях московских историков – Погодина, Соловьева и Беляева, в бытность его в Москве, для его ученых занятий, в 1863 и 1864 гг. Особенно раздражали Костомарова нападки на него Г.Ф. Карпова, занимавшегося историею юго-западной и южной России. В половине 60-х годов прошлого века Карпов только словесно, в разговорах, выражал свое недовольство на Костомарова за пристрастие его к южной Руси, за неправильное понимание им исторических заслуг великорусов и Москвы и за отсутствие в его исторических трудах строгой исторической критики и научной объективности» (Корсаков, 1906: 252).

В своем ответе Карпову, защищаясь от упрека в приведении и принятии суждений, не выдерживающих строгой исторической критики, изложении многих обстоятельств по украинским летописям, созданным существенное время спустя после описываемых в них событий и трактующих их тенденциозно, Костомаров писал: «Факт, находимый в источниках, может быть важен не только в смысле действительно совершившегося в свое время события, но и в смысле усвоенного верою современников вымысла, перешедшего в предание потомства. Если бы какой-нибудь факт никогда не совершалсяда существовала бы вера, что он происходил, – он для меня остается таким же важным историческим фактом [выд. нами. – А. Т.]. Много фактов, несомненно совершившихся, не оставили влияния на нравы, быт и понятия народа, и нередко гораздо важнее их бывают чистые вымыслы или извращения исторической действительности» (Костомаров, 1928 [1871]: 233). Тем самым Костомаров попадает в ловушку самоопределения историка – кем ему надлежит быть – хранителем и/или восстановителем истинного знания о прошлом или хранителем существующей памяти о прошлом, тем, кто оказывается способен противостоять вытеснению этой памяти иной. Следует отметить, что его оппонент оказывается именно в данном случае гораздо чувствительнее к проблематике, затронутой Костомаровым, возражая ему:

«Вполне согласен с г. Костомаровым, что народное убеждение в том, что то или другое событие когда-то совершилось, хотя его и не бывало в действительности, важно для историка, но оно важно только для характеристики того времени, когда такое убеждение явилось а не того, к которому его относит народная вера [выд. нами. – Л. Г.], историк же прежде всего обязан указать, как действительно произошло событие» (Карпов, 1871: 24).

Иначе говоря, Карпов подчеркивает противопоставленность истории памяти – с последней историк работает как с еще одной разновидностью прошлого, т. е. память имеет собственную историю. Напротив, для Костомарова речь идет о том, чтобы сохранить пусть и неверную с исторической точки зрения память, если она создает должный с его точки зрения образ прошлого – здесь Костомаров непроизвольно для самого себя занимает позицию хранителя исторических мифов. Непроизвольно, утверждаем мы, именно потому, что в предшествующих спорах с коллегами-историками он оказывался на прямо противоположной стороне – разрушителя исторических преданий ради истины, стремясь разоблачить, на его взгляд, ложную репутацию Дмитрия Донского и опровергнуть Сусанинскую легенду. В 1877 г. он вспоминал М.П. Погодина, в глазах которого оказывался «виноватым в том, что считал недостаточными похвалы, рассыпанные некоторым историческим личностям, хотя эти похвалы и вошли в учебники как непреложные истины» (Костомаров, 1928 [1877]: 262), и далее спрашивал проф. Градовского: