Русские беседы: уходящая натура

Его друзья и приятели, не говоря уж о недругах, постоянно упрекали Розанова в спешке, торопливости, недостатке образованности, ведущих к тому, что статьи его пестрели ошибками, ссылаясь на книгу, он мог сослаться на какую-нибудь фразу, случайно в ней увиденную, и толковать ее, опираться на нее в споре, не посмотрев ни того, что ей предшествует, ни того, что следует за ней. Он всегда торопился, писал не просто много, а невероятно много: далекое от полноты собрание его сочинений включает 30 томов мелкой печати, а по оглавлению легко убедиться, что писал он почти обо всем, начиная от вопросов государственного устройства и заканчивая библиографией.

Друзья уговаривали его (уже в начале 1900-х годов) остановиться, остепениться, «взяться за серьезный труд». Впрочем, дело это было, по счастью, бесполезное – Розанов и в молодые годы за советы бывал признателен, но им никогда не следовал, поступая по-своему. Журналистика, особенно газетное писание, – вещь мимолетная, самый лучший журналист не переживает свое время, поскольку именно в нем его слава и награда, в идеальном попадании в момент, в сиюминутное. Перечитывать сейчас собрания статей самых ярких публицистов прошлого, – что Каткова, что Меньшикова, что Амфитеатрова – дело, на которое мы отважимся лишь по работе: эти тексты остались в своем времени, для которого они и были написаны.

Розанову удалось невероятное – сотворить из газетных текстов большую литературу. Считается, что важной составляющей таланта писателя является способность беспощадно вычеркивать, редактировать свой собственный текст, не жалея написанного. Розанов и здесь – нарушение всех правил, он гордился, что даже «О понимании» написано им целиком, без редактирования, а газетный текст и не предполагал подобного. Газета – сама как «листва», опадающая номер за номером, собираемыми в подшивки лишь старательными библиотекарями, дабы отправиться на хранение на потребу будущим историкам. Читателя же не интересуют ни особенности стиля, ни точность формулировок – газетный текст по определению двух родов, рассказ о событиях, о которых нам почему-то считается нужным знать, и нечто забавное, любопытное, способное развлечь или заинтересовать нас, лучше всего, разумеется, когда оба рода соединяются и повествование о происшествии одновременно увлекает нас резвостью языка или парадоксальностью формулировок. Но в любом случае это текст, не предполагающий перечитывания, к нему не возвращаются спустя пару дней, несвежая газета у киоскера – залежавшийся товар, которому предназначено пойти на обертку или макулатуру.

Если друзья желали долговечности, а неприятели упрекали Розанова в ее отсутствии, то он сетовал совсем на иное, на ускользающее даже из этих газетных листков, не вмещающееся ни в письма, ни в дневник. Ведь любой жанр, даже такой свободный, как частное письмо, накладывает ограничения (определенной последовательности, связанности, явной цели) с тем, чтобы преодолеть те несколько дней, отделяющие отправление письма от момента его получения. Каждый текст с проставленной темой – книга, репортаж, фельетон – обязуются говорить о том, чему они посвящены, и избегать иного, «к теме не относящегося».

Он же стремился вобрать целое – сохранить, донести, показать то, из чего состоим мы сами, так же, как и он. Его притязание на внимание – притязание показать невиденное нами именно в силу того, что из этого состоит реальность: мы расчленяем и замыкаем ее в герметичные отсеки, наклеивая бирки. Здесь – «о литературе», а здесь – «о взносе квартплаты», промокшие ноги не относятся ни к тому ни к другому и подлежат включению в особый, третий раздел. Он же собирал это вместе, ведь мы живем этим одновременно, говорим о Чехове, думая, как нам заплатить за квартиру, раздраженные из-за того, что ботинки отсырели, а нам еще добираться до дома, а там как раз тот самый Чехов, о нем статья заказана, написать надобно, да еще так, чтобы не повториться, ноги промокли и тоска, она никогда не отступает, она всегда рядом, лишь иногда забудешься и кажется, что ее нет, – но не кажется, казалось, – потому что придя в себя от увлечения, обнаруживаешь себя посреди нее, осознавая по остроте чувства, что минутой ранее ее не было, она отступала, пока ты думал о чем-то другом, но стоит мысли вернуться к себе, как вместе с собой она обнаруживает и собственную тоску.

Эта цельность – она одновременно и последовательность, ведь в каждый конкретный момент наше сознание обращено на что-то одно, устремлено куда-то, и «неотступная мысль» – о больной жене, о себе, о детях – это не мысль, мысли каждый момент другие – это тональность, пронизывающая все или музыкальный мотив, который как в вагнерианской опере то уходит, то возвращается вновь, до самого финала не исчезая окончательно.