Русские беседы: уходящая натура

«[…] истина в том, что, написав в своей жизни добрых 6–7 томов, я едва ли ¹/₁₀₀ коп. в общей сложности получил за свои строки, ибо ⁹/₁₀ оных были отданы совершенно бесплатно, а не ради великодушия или идеи, а ради страстишки – назовем это графоманией, что ли… „Свято и нерушимо“ кн. Мещерский обещал и написал условие о построчном пятачке в ежедневном „Гражданине“, а в конце концов задолжал и не отдал свыше 500 руб. И я ему благодарен. Благодарен вот за что: сейчас я набросал статейку, в 4½ часа дня, опустил в ящик на Петербургской, а завтра утром читаю в „Гражданине“! Ни одной строки измененной, ни одного слова выкинутого, и какие статьи! В цензуру тянули князя, у настоящих смакователей „Гражданина“ волосы дыбом становились, до того это было не похоже на специфически-гражданское… Что же? Не читал, что ли, кн. Мещерский моих „оригиналов“? О, как читал! И пускал, однако… Сейчас, сию минуту в верстку… „Чесо ради“? не знаю… Может быть, заметки сии были не совсем бездарны, и кн. Мещерский это чувствовал… Может быть, он просто хотел успокоить бедного маньяка-графомана… Не знаю, но я ему благодарен, высшего литературного наслаждения я не испытал… Впрочем, нет, в „России“ еще […], два месяца. Ну, это было просто счастье. Тут не только печатали, но и платили. Десять коп.! Тут прямо успехом пахло…» (письмо от 19.XI.1902).

Во всей изданной (и, надеемся, вскоре продолженной) коллекции текстов видна одновременно и литературная, а не только житейская связь Розанова с Рцы, и дистанция между ними: там, где своеобразие Рцы возникало от неспособности уместить себя в существующую форму, невозможность вписаться в привычные журналистские рамки (в чем он был склонен подозревать интригу со стороны врагов и нежелание друзей помочь ему пристроиться при хорошей, т. е. платящей, газете), там Розанов обращал бесформенное, мимолетное, «листопад» Рцы – в уникальную форму, создавал свой жанр, в «болтовне» отжимая всю «воду», оставляя лишь то, что в своей вроде бы «необязательности» совершенно необходимо, как в известном начале миниатюрной заметки «О кошках и славянофилах»:

«– Где они?! Потеряли перчатки! Были! Видели! И нет!.. „Погибоша аки обры“… Эй, ей, с плачем, но можно повторить это о славянофильстве».

Они говорят на равных – эта идущая изо дня в день полемика и разговор, подача друг другу тем и оспаривание суждений собрана в первом издании, охватывающем, за немногими исключениями, лишь один, 1900-й год. И здесь же особенно заметен масштаб Розанова, когда он видит мистику не только в поле, но и в аскетизме, на что сразу же обрушивается Рцы, строя прямолинейную (и потому ничего не захватывающую) дихотомию пола-мистики/аскетизма-рационализма. Перцов и Рцы не столько глубоки (хотя в уме и в оригинальности им нельзя отказать, особенно второму), сколько «созвучны», слышат те же вопросы, что волнуют и Розанова, видят, слышат иначе, или, по меньшей мере, иначе осмысляют увиденное-услышанное, но, в отличие от большинства современников, готовы говорить об этом, говорят на одном языке.

Два вышедших тома охватывают два совсем различных периода в розановском творчестве – самого рубежа веков, когда он, расставшись с петербургским славянофильским кружком и устроившись в «Новом Времени», опубликовав на средства и по инициативе Перцова сборники своих статей, становится заметной литературной величиной. Ведь литературная карьера Розанова весьма непродолжительна – он поздно начал публиковаться, медленно находил доступ к широкой аудитории и стал полноценным журналистом, когда ему уже перевалило за сорок: объем им написанного скрывает подобную кратковременность – от первых, еще вполне конвенциональных журнальных и газетных статей, до создания собственного жанра, «листвы». В переписке с Перцовым, с Романовым (1900) Розанов еще во многом «один из», его журналистский статус только начал основательно укрепляться, и Рцы надеется, что это будет история совместного успеха, ему удастся ухватиться за начавшего подниматься приятеля и войти в большую журналистику (как затем он будет мечтать о том же уже применительно к Перцову, все время примеряя на себя с очередным собеседником пару «Катков – Леонтьев»).